В День Рождения Вовчику разрешалось все, даже играть в отцовском кабинете, на что Димка и рассчитывал. Мы с ним принялись по очереди изображать Бужоафа, всячески кривлялись и дурачились; Вовчик присоединился к нам неохотно, однако затем вошел во вкус. Сохранилась сделанная Сергеем Алексеевичем фотография, где Вовчик стоит в кабинете с «божественной» гримасой на лице. К голове у него приставлены оленьи рога, а на стуле рядом — чучело черной вороны, которое Сергей Алексеевич разрешил нам взять.
Это последняя фотография Вовчика.
Как я упомнила раньше, погода стояла дождливая и холодная, но гостей было больше обычного — потому форточек не закрывали. Вовчик, прячась от блюда, сел к окну спиной, и, должно быть, его сильно продуло. День Рождения праздновали в субботу; в понедельник Вовчик не пришел в школу, а в четверг умер в больнице от скоротечной двухсторонней пневмонии.
Родители не хотели, чтобы я шла на похороны, но я настояла на своем; Димка пришел, не спрашиваясь у матери. Все выглядело каким-то ненастоящим: ненастоящий Вовчик с лентой на холодном лбу, ненастоящие цветы в большом венке, ненастоящие разговоры шепотом, ненастоящие Сергей Алексеевич и тетя Женя, изменившиеся за прошедшую неделю до неузнаваемости. Я долго хотела заплакать и не могла, а, когда заплакала — слезы тоже получились ненастоящими.
Гроб заколотили и опустили в землю. Как бы что ни выглядело — произошло все по-настоящему, и умер Вовчик по-настоящему. Его место в классе две недели оставалось не занятым, а потом туда пересел из последнего ряда мальчишка, у которого портилось зрение.
Через месяц, когда жизнь, казалось, устаканилась, Димка вдруг начал вести себя странно: стал необычно молчаливым, подолгу смотрел на меня, будто раздумывая, стоит со мной заговаривать или нет. Это продолжалось два дня; затем он решился.
— Возможно-это-мы-виноваты, — на одном дыхании выпалил он.
— Что? — К стыду своему, поначалу я вообще не поняла, о чем он. — Объясни нормально, Дим!
Он объяснил, или, вернее сказать, попытался. Суть его теории сводилась к тому, что божеству-оборотню, шутнику Бужоафу, не нравится, когда смеются над ним самим — а именно это мы втроем и проделали. В результате, Бужоаф рассердился, убил Вовчика и на сороковой день заберет его дух к себе — если мы не помешаем.
Про сороковой день Димка что-то слышал от матери, про шутника Бужоафа — от Сергея Алексеевича тогда же, когда и я. До всего остального додумался сам, а помешать Бужоафу собирался «как-нибудь». На вопрос, почему он теперь верит в духов и африканских божков, Димка пробурчал, что «не верит, но подозревает».
«Ну и каша у тебя в голове», — хотела сказать я, но не сказала. Мне совершенно не улыбалось, чтобы он отправился на кладбище один, а именно это он и собирался сделать.
Попасть на кладбище ночью или хотя бы поздним вечером мы не могли; Димка, может, и сумел бы, но я в то время еще недостаточно наловчилась ускользать из-под родительской опеки. Мы пролезли в дыру в заборе вскоре после закрытия, в сумерках: темнело уже рано.
В парке в такой час шелест опавших листьев на ветру рождал тревогу — а на кладбище оказалось очень спокойно. Тихо, безлюдно… Мы шли по аллее между могил, словно два призрака, и я еще, помню, подумала, что это не такая уж плохая была идея — прийти на кладбище после закрытия. Но едва мы нашли нужный ряд и приблизились к могиле Вовчика, все изменилось. У могилы кто-то был.
Издали различим был лишь человеческий силуэт; что-то неправильное чувствовалось в нем. Мы пошли дальше, таясь между надгробий и успокаивая себя мыслью, что это кладбищенский служитель ворует цветы или кто-то из родственников решил задержаться в сороковины на кладбище. Последнее предположение казалось разумным — до тех пор, пока мы не подобрались ближе: среди родственников Сергея Алексеевича и тети Жени невозможно было представить кого-то столь эксцентричного, кто мог бы прийти на кладбище в цилиндре.
Голову того, кто стоял за оградой, венчал высокий черный цилиндр, горло скрывал стоячий воротник пальто. Незнакомец был невысок и смуглолиц. Стало понятно, почему мы до этой минуты шли без затруднений: кладбищенские сторожевые дворняги полукругом лежали у могилы и смотрели на незнакомца.
Мои руки в карманах разом взмокли. Незнакомец? Нет, чудовище!
— Ты! Проваливай! — заорал Димка. Он всегда бросался в атаку без оглядки.
С ограды вспорхнула ворона и с карканьем пронеслась мимо нас; я почувствовала щекой ветер от ее смоляно-черных крыльев. Чудовище повернулось к нам, не открывая глаз; вместе с ним повернули головы собаки.