— Ну что ж, спрашивай, мой мальчик, — сказала она добродушно, хотя и недоверчиво.
— Слушай же! Речь о белокожих женщинах — я всегда хотел узнать, какого цвета волосы в трех местах на их теле. Что они, такие же белокурые, как на голове, или черные, как у наших женщин? А может, еще какого-нибудь цвета? Скажи мне, ведь при тебе раздевали чужестранку.
Каллаха, вновь поддавшись гневу, порывисто вскочила.
— Слишком много вопросов ты задаешь об этой твари! Можно подумать, что она тебя очень занимает. Уж не хочешь ли ты, чтобы я тебе ее прислала, тогда ты во всем удостоверишься сам.
Старуха чересчур много себе позволяла. Пора было призвать ее к порядку. Я встал и уже совсем другим тоном приказал:
— Ты права! Отличная мысль! Приготовь ее, и пусть она будет здесь через два часа после захода солнца.
Каллаха поклонилась и, пятясь, вышла.
Да, белизна вошла в мою жизнь. Словно бы в то весеннее утро, когда я бродил по рынку рабов в Баалуке, я подхватил какую-то болезнь. И когда умащенную притираниями и благовониями Бильтину привели в мои покои, она лишь воплотила собой этот поворот моей судьбы. Вначале я был просто под впечатлением света, который она, казалось, источает в сумрачных стенах моего дворца. В этом темном жилище Бильтина сверкала, точно золотая статуэтка, помещенная в ларец из черного дерева.
Она без церемоний уселась против меня, прикрыв руками наготу. Я пожирал ее взглядом. И вспоминал злобные колкости, только что услышанные от Каллахи. Старуха упоминала о пушке на предплечьях рабыни; и в самом деле, в трепещущем свете факелов ее обнаженные руки так и искрились огненными блестками. Но уши ее были скрыты длинными распущенными волосами, а тонкий нос придавал лицу выражение дерзкой смышлености. Что до запаха, то я раздувал ноздри, чтобы его уловить, скорее из гурманства, нежели из желания проверить старый поклеп, повторенный Каллахой насчет белых. Так мы довольно долго разглядывали друг друга — белая рабыня и черный господин. Я со сладким ужасом ощущал, как мой интерес к этой странной расе сменяется нежностью и страстью. Белизна овладевала моей жизнью…
Наконец я выговорил слова, которые были бы куда уместнее в ее устах, нежели в моих, если бы рабы имели право задавать вопросы:
— Чего ты от меня хочешь?
Неподобающий, опасный вопрос, ведь Бильтина могла подумать, что я осведомляюсь о том, сколько я должен за нее заплатить, хотя она уже принадлежала мне, и, очевидно, она так и поняла меня, потому что ответила сразу:
— Моего брата Галеку. Где он? Мы двое — дети Севера, затерянные в африканских пустынях. Не разлучай нас! Я сумею тебя отблагодарить!
На другой же день брат и сестра воссоединились. Но зато мне пришлось столкнуться с молчаливой враждебностью всего мероитского дворца, и Каллаха, несомненно, была среди первых, кто осудил непонятную милость, оказанную мной двум белым рабам. Каждый день я придумывал какой-нибудь предлог, чтобы видеть их. Мы то плыли под парусом по водам Атбары, то навещали город мертвых Бегерауэх, то смотрели верблюжьи состязания в беге в Гуз-Реджебе или просто сидели на высокой террасе дворца, и Бильтина пела финикийские песни, аккомпанируя себе на цитре.
Мало-помалу я стал смотреть на брата и сестру другими глазами. Ослепление их одинаковой белизной сменилось привычкой. Внимательно разглядев их, я стал замечать, как мало они похожи друг на друга, несмотря на принадлежность к одной расе. Но главное — я все больше восхищался лучезарной красотой Бильтины, и сердце мое проникалось унынием, словно чем прекраснее она мне казалась, тем безобразнее обречен был становиться я сам. Я все мрачнел, делался все более раздражительным и желчным. А все потому, что я видел себя теперь другими глазами: я считал себя грубой скотиной, неспособной внушать дружеские чувства, восхищение, а о любви и говорить нечего. Что скрывать, я начинал ненавидеть свою чернокожесть. Тут-то мне и вспомнились слова мудреца с лилией: эта душераздирающая музыка — плач Сатаны, который видит, как прекрасен мир. Я чувствовал себя жалким негром и плакал, видя, как прекрасна белая женщина. Любовь привела к тому, что в душе я предал свой народ.
Между тем у меня не было причин жаловаться на Бильтину. С тех пор как ее брат стал принимать участие в наших вылазках и развлечениях, лучшей подруги в радостях жизни нельзя было и желать. Она расточала мне нежности, а я хмелел от счастья и навсегда сохраню чарующее воспоминание о них, каким бы горьким ни было похмелье. Само собой, я ни минуты не сомневался в том, что Бильтина станет моей наложницей. Рабыня не смеет противиться желаниям своего господина, в особенности когда он царь. Но я оттягивал эту минуту, мне хотелось еще и еще любоваться ею, следя за тем, как меняется мое к ней отношение. Любопытство, возбужденное существом с непривычным обликом, которое тебя будоражит и чем-то смутно отталкивает, сменилось неутолимой плотской жаждой, сравнимой только с томительным, молящим голодом наркомана, оставшегося без зелья. Но в моей любви большую роль играла также прелесть неизведанного, которой меня манила Бильтина. В сумрачном дворце из базальта и черного дерева африканские женщины моего гарема сливались со стенами и предметами обстановки. Более того, тела этих женщин с их четкими и совершенными формами были как бы сродни той материи, из которой создано окружающее. Можно было подумать, что они выточены из красного дерева, вырезаны из обсидиана. В Бильтине я как бы впервые в жизни открывал для себя плоть. Белизна и розовость кожи наделяли ее несравненным даром наготы. Бесстыжая — таков был беспощадный приговор, произнесенный устами Каллахи. Я был согласен со старухой, но это-то больше всего и привлекало меня в моей рабыне. Негр, даже сбросивший с себя одежду, все равно одет. Бильтина, закутанная до самых глаз, всегда была обнажена. Скажу больше, африканское тело в особенности красят яркие одежды, массивные золотые украшения, драгоценные камни, но те же самые предметы на теле Бильтины казались тяжелыми, чужеродными, они как бы противоречили ее призванию к совершенной наготе.