Глаз успокаивался на безмятежной белой равнине. Но мы знали, что эта вроде бы миротворная снежная гладь прячет опасность. Трещин немного, но трудно их распознать – замаскированы толщей снега.
…Трудовой день закончился на Ушбинской подушке. Прямоугольный «стол» метров двести в длину и несколько десятков в ширину, покрытый чуть выпуклым снежно-фирновым слоем, стал местом нашей ночевки.
На другой день засветло мы уже были на ногах. Точнее, на «кошках». Крутой ледовый склон привел нас к скалам Настенко. Их считают не слишком сложными и по альпинистским понятиям безопасными… Но лет двадцать назад восходитель Настенко, решив покорить Ушбу в одиночку, сорвался именно здесь и погиб.
Скалы тянутся вверх метров на сто. Каждый забитый крюк – проблема. Трещины, заросшие льдом, покрытые снегом, отыскать порою не легче, чем белый гриб в лесу. Но даже обнаружив, обработав ее, определить на глаз, что она не «поганка», не всегда удается. Иногда вбитый крюк приходится извлекать обратно – слишком свободно сидит, нагружать опасно. Крюк надежен, когда он «поет», входя в тело скалы.
Однако здесь у нас все сложилось удачно, и мы одолели эти сто метров довольно быстро.
За скалами открывался грозный, но поражавший своей необычностью вид. Он завораживал настолько, что поначалу, забыв о своей восходительской задаче, мы не испытали ни малейшего чувства испуга, сделались только зрителями. Но на душе стало тревожно, когда пришли в себя и вспомнили, что все это надо пройти.
Ледовая доска протяженностью триста метров, ровная, отполированная, словно по ней прошлась заливочная машина, могла бы стать отличным высокогорным катком, если положить ее горизонтально. Но теперь по ней кататься нельзя – можно только скатываться. Ее стеклянная прозрачность, казалось, позволяла рассмотреть глубокое, мертвенно-угрюмое нутро Ушбы.
Ясно, что без ступеней и крюков здесь ни шагу не сделаешь. Я все же попробовал пройтись на «кошках». Но с равносильным успехом мог бы это сделать на мраморном полу – лед настолько крепкий, что «кошки» лишь царапали его.
Летом мы выбиваем ступеньку пятью-шестью ударами ледоруба. Сейчас каждая выемка для ноги обходилась в 22-25 ударов. Лед необычной, «зимней» структуры скалывался линзами. «Блюдца» разных калибров, мелкое крошево катились по склону с огромной скоростью, угрожая поранить тех, кто работал внизу. Они прикрывались рюкзаками, но незащищенные руки часто получали болезненные ушибы.
В шесть часов вечера мы с Кавуненко стояли в полутора метрах от предвершинного гребня. «Стояли», если этим словом можно обозначить позы людей, пристегнутых к крутым, чуть ли не отвесным скалам и упиравшихся носками ботинок в едва намеченные выступы. На самом гребне не смог бы удержаться даже канатоходец – настолько острый, что Володя, увидев его, сказал:
– Как бы рук не порезать…
Под нами немного ниже, на узкой полунаклонной полке, где можно разве что сесть, привязанные, как и мы, к крюкам; расположились Мысловский, Поляков и Добровольский.
В самом низу, где «доска» смыкалась со стеной, на последней ледовой ступеньке находился Володя Вербовой. Откинувшись назад, насколько позволяла привязь из небольшого куска репшнура, он примерялся к подъему.
Погода порадовала нас еще утром – я вылез из пещеры и был приятно удивлен резким потеплением. Ртутные столбик на термометре забрался высоко и показывал минус десять. В течение дня он упорно тянулся вверх и к вечеру добрался до пяти.
Сейчас было пугающе тихо. Крупными хлопьями падал снег, медленно, плавно, как в театре на елочном представлении. День угасал. Но с нашего места еще хорошо виден пунктир, оставленный ледорубами. Он тянулся от Вербового до нижнего края «доски» – мы хорошо потрудились, чтобы искорежить ее политуру…
Было тихо. И тишина эта длилась долго – весь вечер, и ночь, и следующий день… Она ничего не предвещала. И вовсе не была тем затишьем, про которое говорят, что оно перед бурей, – природа не собиралась нам строить каверзы. Но ей не дана абсолютная неподвижность. Она динамична. Все, что в ней есть, неизбежно меняет свое качество. В ней так много всего, что каждое мгновение где-то что-то непременно меняет качество… Этот камень пролежал здесь тысячелетия, но так случилось, что именно в этот момент истек срок одного его качества и наступило другое…
Камень лежал метрах в пятнадцати правее от нас и немного выше. Размерами и формой он был похож на коробку от подарочного торта с шоколадными зайцами. Он находился точно на одной вертикали с Володей Вербовым, и измерить ее можно было длиною альпинистской веревки…
Володя был в каске. Но мы заорали всем скопом во всю мощь своих глоток: «Камень!» Он поднял голову, и камень пришелся ему по лицу…
Несколько минут мы еще питали надежду. Но спустился Эдик Мысловский и увидал, что Володя мертв…
Было совсем темно и по-прежнему тихо. Мы с Кавуненко, насколько возможно, повернулись друг к другу спиной… Никто не проронил ни слова, не в силах нарушить это погребальное молчание гор… Только потом, спустя полчаса, неизвестно к кому обращаясь, Кавуненко хрипло спросил:
– Ты хорошо проверил? Может быть…
– Да, – ответил Мысловский снизу.
…О спуске и вообще о каком-либо передвижении теперь не стоило и думать – собственной руки не различишь. Все оставались на своих местах.
Положение тройки, что расположилась под нами, не легкое. Жилплощадь позволяла им натянуть спальник только на ноги. Они так и сделали – не заботясь о судьбе пухового четырехспального мешка, надели его прямо на «кошки».
Но и это был сервис. Нам с Кавуненко об этом только мечталось. У нас не было и такой возможности.
Мучительно холодно. До боли в сердце мерзнут ноги, особенно правая. «Физзарядка» затянулась на всю ночь, до рассвета переминались с ноги на ногу, пританцовывали, подпрыгивали, насколько это возможно, хлопали себя по бокам. Но это мало помогало.
Примус лежал в моем рюкзаке. Нельзя сказать, чтобы я забыл о нем – просто считал его вещью, у которой в данный момент может быть только одно назначение: утяжелять мой груз. Но папу Карло, как известно, согревал иногда и нарисованный очаг, ибо холод, как и голод, очень способствует росту воображения. Сперва я вообразил горящий примус – просто так, отвлеченно, А после представил себе, как бы он выглядел здесь, на стене…
Было около часа ночи, когда мы с Кавуненко решили осуществить эту затею. Окоченевшие руки не слушались, и повозиться пришлось немало, пока установили, подвязали его к крюку, залили горючим. Сняв рукавицы, рисковали последним теплом – а если разжечь не удастся? Но нам повезло – примус горел.
…Утром несчастье стало снова наглядным… Он так и стоял, откинувшись на петле, развесив руки, запрокинув голову назад, словно наблюдал за нами.
Душу терзала мысль: если бы мы не крикнули это злосчастное «камень!», кусок породы попал бы по каске – она могла сохранить ему жизнь. Хотя сейчас, много лет спустя, оценивая обстоятельства более спокойно, думаю, что предвидеть такой поворот было невозможно… Однако мысль эта всегда при мне. И по сей день…
Связавшись по рации с лагерем, мы сообщили о несчастье. Нам предложили спускаться, оставив труп на месте. Для снятия тела Вербового лагерь высылал группу спасателей. Однако…
Вопрос этот не обсуждался. Я не помню, чтобы кто-нибудь произнес хоть слово на этот счет. Решение было принято молчаливо и единодушно…
Мы снимали его со страховки осторожно, поддерживая сзади, чтобы не уронить. Он окоченел и не гнулся. Упаковали в мешок и потянули вниз… Это трудная работа даже для людей со свежими силами. Но мы находились в том состоянии физической отрешенности, когда силы берутся неизвестно откуда. Спуск провели четко, слаженно, аккуратно. Тяжелее всего пришлось на ушбинском ледопаде. Под ледопадом нас встретил спасотряд Шалико Маргиани и дальнейшую транспортировку тела взял на себя.
На этом кончилась первая я столь печальная часть покорения зимней Ушбы. Продолжение было в шестьдесят пятом году.