– Хватилась девка, когда ночь прошла. Теперь уж поздно, не переменишь. Терпеть надо, Кондрат, а в отчаянность впадем, тогда уж наверняка не выберемся. Страх, он не советчик.
На эти слова Кондрат не отозвался, сполз, как густой плевок, по каменной стене и сник, словно в одно мгновение растоптали мужика, и ни на что дельное он теперь не годился. Агафон это понял сразу, знал еще по прошлой каторжной жизни, что случается такое – крепкий, казалось бы, человек, и нрав у него, как кремень, но доходит он до невидимой черты – и не может ее одолеть. Рассыпается, как от удара молотом, и заново крошки от былого кремня уже не соберешь и не склеишь. Всего один раз ломаются такие люди, но зато насовсем, на всю жизнь, какая им останется.
Жаль ему было Кондрата, до слезы жаль, но утешить его сейчас он ничем не мог и любые слова были бы бесполезны. А Кондрат, сидя на корточках и опустив руки, мотал головой, словно маялся нестерпимой болью, ругал самого себя, проклятое это место и начинал бормотать, сплевывая после каждого слова себе под ноги, уже совсем несвязное. Сам собою не владел человек.
Сумерки между тем сгустились, и скоро темнота сомкнулась над каменной щелью, а в небе, в недосягаемой вышине, обозначились крупные мохнатые звезды. Агафон, стараясь не слушать бормотания Кондратия, смотрел, запрокинув голову, на эти звезды и пытался вспомнить весь сегодняшний день, с самого утра. А еще старался восстановить в памяти дорогу, которую они одолели. Он ведь тоже в эту сторону не раз ходил на охоту и видел тропки, на которых обитали горные козлы, но почему-то никогда не видел ни валуна, ни прогалины. Чертовщина какая-то получалась. Снова и снова вспоминал горную дорогу и убеждался – шли они по местам совершенно незнакомым. Неужели и впрямь их бесы водили?
«Что же ты, человек, злых духов вспоминаешь, да еще ночью, когда помыслы должны быть светлыми? – нараспев зазвучал неожиданный странный голос; звучал он не в воздухе и слышал его Агафон не ушами, а будто он был ему раньше знаком и являлся из памяти – нежный, тонкий, словно сотканный из серебряных ниток. – Ночью, если не спится, нужно добрые дела вспоминать, какие успел за день сделать, а ты злых духов тревожишь. Не трогай их, они сейчас отдыхают и рассердятся, если ненароком разбудишь. А про друга своего верно подумал – не владеет он больше собой, хотя и Умником прозывался. Зря прозывался. Умный, когда о завтрашнем дне думает, а на желания свои, нынешние, может узду накинуть. А он не захотел. И перед соблазном не устоял. Опять же – загорелась душа жадностью, вот и кинулся исполнять. Он ведь не все рассказал, твой друг, самое главное утаил. Я расскажу. Слушай… Сказано ему было – здесь мои владения и мое богатство. А еще было сказано, чтобы он сюда никогда не возвращался и людям вашим запретил бы здесь появляться. И богатства ему были показаны, посмотри, убедись и уясни, что чужие они для вас. Ничего не понял. Посчитал, что блазнится ему мой голос. Серебро, какое успел, в карманы напихал и дома спрятал. Позвал тебя в помощь, надеялся еще поживиться. Знаешь, почему Умником его называли? Потому что вор он, и воровал всегда с выдумкой, умничал, когда воровал. А после решил другую жизнь начать, да не получилось у него – старые грехи пересилили. Как появился соблазн, так и поддался сразу. И ты свои грехи тоже сюда принес, не оставил их, не избавился, и все остальные принесли. Присыпали их, как золой, а внизу угли тлеют, дунул ветер, они и загорелись. Поэтому нет вам, грешным, доступа к моим богатствам. Помни, что слышал. Теперь главным будешь в деревне, и тебе говорю: никто в мои владения вступить и хозяйничать в них не может. Иначе… Ты видел, что я могу сделать, там, в пещере, видел? Запомнил?»
«Запомнил, – не размыкая губ, отозвался Агафон. – Только скажи мне – кто ты? Как я тебя называть должен? Голос-то вроде бабий…» – «Голос мой. Я чужими голосами разговаривать не умею. А кто я – может, и узнаешь со временем, если старые грехи отряхнешь. Сегодня отпускаю вас, но еще раз говорю – помни, что слышал».
И не успел Агафон уяснить для себя эти слова, не успел ни о чем подумать, как закрутила его неведомая сила и выкинула в пустоту. Словно во сне, летел он, просекая темноту, и очнулся, открыл глаза, когда ощутил под собой твердый, прохладный камень. Распахнул глаза. Склонялся над ним его конь, выгибая шею, и тянулся, шевеля губами, словно хотел поцеловать.
Агафон вскочил на ноги.
Занималось утро. На редкой траве и на камнях лежала обильная роса, и даже узда на коне поблескивала от мелких капелек. Солнце из-за горы еще не поднялось, но розовый свет уже струился по склонам и становился ярче.