— Ну и отъелся боров, — бросил Бендер, разглядывая на свет фужер.
— Вы — русский?! — воскликнул "скандинав".
Он вскочил и, вытянувшись во фрунт, гаркнул:
— Штабс-капитан Гадинг Густав Карлович.
Тут же он сел, схватил Остапа за руки и сразу же, не теряя ни минуты времени, заговорил:
— В 14-м году я, конечно, исправил фамилию на Гадин. Чтобы было патриотичнее, — пояснил он. — Но недавно восстановил в оригинале. Чтобы не бросаться в глаза.
Затем он поведал, что именно ему было поручено привезти в Сибирь известный приказ Деникина о подчинении его Колчаку.
— Понимаете, мчался на курьерских! С поезда на пароход! С парохода на поезд! С поезда опять на пароход! С парохода опять на поезд! Через Европу, Атлантику, Америку, Тихий океан, Японию, Дальний Восток… Приезжаю мокрый, как цуцик, а Колчака уже нет. Вывели в расход! Ну, я рванулся назад. С поезда на пароход, с парохода на поезд, с поезда опять на пароход. Бац! Еще в Америке узнаю: уже и Деникина нет — передал командование Врангелю. Что за черт! Опять я с поезда на пароход, с парохода на поезд. Приезжаю в Париж — уже и Врангеля нет. Ну, думаю, идите вы все куда хотите, — а сам дал задний ход в Америку. Сейчас я путешественник и лектор.
Штабс-капитан вынул толстый портсигар и стал потчевать Остапа русскими папиросами с мундштуком.
— Сам набиваю, — сказал он самодовольно, — гильзы выписываю из Болгарии. Эту американскую дрянь в рот не возьму. — И сейчас же, без всякого перехода сообщил:- Видите кожу на моем лице? Замечательная кожа, а? Удивительно гладкая и розовая. Как у молочного поросенка. Я вам открою секрет. В шестнадцатом году на фронте под Ковелем мне взрывом снаряда сорвало с лица к чертовой матери всю кожу. Пришлось пересадить кожу с моего же зада. А? Как вам это нравиться? Здорово? Чудо медицины! Замечательная кожа! А? Дамам я, конечно, этого не рассказываю, но вам… кстати, с кем имею честь?
Пришлось представиться.
— Иван Иванович Шпора-Кнутовищев, журналист.
— Вот-вот, вам, как журналисту, рассказал. Только уж, пожалуйста, никому ни слова!
Потом он заставил Остапа подержать его трость.
— Здорово! А? — запальчиво кричал он. — Двадцать два фунта чистого железа! Я после ранения заниматься спортом не могу, так что ношу тросточку, чтоб не ослабели мускулы.
Затем он сообщил, что недавно, перед отъездом в Южную Америку, ему надо было запломбировать сразу семь зубов.
— Абсолютно не было времени! Я, понимаете, так забегался перед отъездом, так устал, что заснул в кресле у дантиста. Просыпаюсь ровно через час — и что бы вы думали? — семь зубов запломбированы. А я даже и не слышал. Чудо медицины! А?.. Только уж, пожалуйста, сударь, дамам ни гугу!
Впрочем, Остап уже давно не слышал его болтовни.
…Всего две недели назад командор триумфально въехал в Париж в вагоне третьего класса. За неимением в столице Европы самой словоохотливой категории населения — извозчиков, Остап решил обратиться к их материальным и духовным наследникам — шоферам такси. Шагая к стоянке, он проводил ускоренную инвентаризацию своего французского. В сравнении с гимназическим запасом двадцатилетней давности, пахло крупной недостачей. Он несколько воспрянул духом, вспомнив предисловие к самоучителю, гласившее, что "практически весь пласт английской культурной лексики заимствован из французского", но тут же сник, поскольку как раз до этого пласта так и не докопался. Тогда, поправ презумпцию невиновности, Остап щедро добавил несколько русских слов подозрительного происхождения.
Каково же было его удивление, когда, приблизившись к группе бурно жестикулирующих парижских таксистов, он услышал чистейший мелитопольский говор:
— Не генерал, а полковник!
— Нет, не полковник, а генерал!
— Не только не генерал, но и георгиевский крест сам на себя возложил.
— Ничего подобного! Генерал — и с крестом!
— Нет! Без креста — и полковник!
— Сам полковник!
— От полковника и слышу!
"Да…, — невесело подумал Остап, — не так уж это легко — устроиться в Париже на мелитопольский манер".
Но русские люди сумели, не поддались губительному влиянию великого города, устояли, пронесли сквозь испытания и бури все, что там полагается проносить.
Выяснилось, что есть даже две газеты. Ну что же, в любом уездном городке тоже было по две газеты. Одна называлась, примерно, "Голос порядка" и делалась людьми, близкими к кругам жандармского управления, другая была обычно безумно левая, почти якобинская, что не мешало ей, однако, называться весьма осторожно — "Местная мысль". Это был отчаянный рупор городской общественности. Не столько, конечно, общественности, сколько владельца местного конфекциона мужского, дамского и детского платья или каких-нибудь мыловаров, объединившихся на почве беззаветной и беспринципной любви к прогрессу.