Илья Ильф умер от туберкулеза 13 апреля 1937 года; Евгений Петров, фронтовой корреспондент, погиб 2 июля 1942 года. Последняя запись в записной книжке И. Ильфа:
"Сквозь лужи Большой Ордынки, подымая громадный бурун, ехал на велосипеде человек в тулупе. Все дворники весело кричали ему вслед и махали метлами. Это был праздник весны".
Последние слова из неоконченного очерка Е. Петрова:
"Теперь у него пассажиры — женщины, дети, раненые. Теперь надо будет спасать корабль или идти вместе с ним на дно.
Корабль вышел из Севастополя около двух часов"…
Третий роман И. Ильфа и Е. Петрова о великом комбинаторе им же посвящается.
Не великие, но комбинаторы,
А. Акопян и В. Гурин.
Часть I.
Дом на Шаймоновской
Глава 1.
Отрицательный тип
Во всех местах Советского Союза уважают американцев и только в одном месте Союза это здоровое чувство внезапно потускнело.
Началом всей истории послужило объявление в "Известиях":
Американский гражданин
Арчибальд Спивак
разыскивает своих родственников.
Он просит их откликнуться
по адресу: Нью-Йорк, 68-я авеню, 136.
Кого не взволнуют слова: "американский гражданин", "Нью-Йорк" и "авеню"! В городке, где жили советские Спиваки (их было много, 200 Cпиваков на 2000 человек жителей), этот номер "Известий" продавался по три рубля за экземпляр. Спиваки плевались, но платили. Им хотелось своими глазами прочесть призыв американского родича.
Сомнений не было. Надвигалось что-то очень хорошее.
Чудесные мечты охватили советских Спиваков, политический уровень которых был весьма невысок. Читая на ходу волшебное объявление, они плелись по улицам, сослепу сталкивались друг с другом, и идиотские улыбки возникали на их лицах. Вдруг им захотелось за океан, захотелось какого-то анархического стихийного счастья и родственных объятий Арчибальда. Захотелось им ещё разок пожить в капиталистическом обществе.
Делались догадки, предположения, вспоминали всех Спиваков, уехавших когда-либо за границу. И наконец, вспомнили. Нашлась даже фотография. Даже две фотографии. На одной Арчибальд был представлен младенцем, и золотая подпись с росчерком "Рембранд" указывала на то, что снимок был сделан ещё в России. На другой, американской, Арчибальд был заснят в таком виде: на голове котелок, а в руках мягкая шляпа, что одно уже указывало на сказочное богатство родственника.
— Это тот Спивак! — значительно сказал инкассатор Спивак, делая ударение на слове "тот". — Продусёр! Коммерсант! Видное лицо в деловом мире.
Другой Спивак, милиционер, снял войлочную каску, обмахнулся ситцевым платком и гордо добавил:
— В деловом мире. На Уолл-стрит.
И тут все поняли, что надвигается действительно что-то очень хорошее.
Забытый старинный ветер коммерции подул на них вдруг из нью-йоркских ущелий, где обитал их великий родственник.
Единое чувство владело всеми Спиваками, чувство любви к родимому капиталистическому хищнику. Мерещился им торгсин, какие-то вещевые посылки и, кто знает, может быть, приглашение переехать на жительство в Нью-Йорк, на 68-ю авеню. Замечательное слово — авеню!
Вечером Спиваки писали письма. И хотя делали они это тайком один от другого, все письма начинались одинаково: "Здравствуйте, наконец, дорогой Арчибальд". Так писал и Спивак-милиционер, и Спивак-инкассатоp, и Спивак — курортный агент, и Спивак-фуражечник и кепочник, и Спивак-бывший прапорщик выпуска Керенского, и даже Спивак-марксист без определенных занятий.
Все они заверяли Арчибальда в любви и сообщали свои адреса.
Два месяца длилось молчание, ни звука не доносилось из Соединенных Штатов. Казалось, Арчибальд внезапно охладел к своей советской родне. А может быть, напортил марксист, написав ему что-нибудь оскорбительное про прибавочную стоимость. А может быть, родственник был занят пропихиванием Рузвельта в президенты. А может быть, Арчибальда и самого выбрали в Конгресс, и до него теперь рукой не дотянешься.
Вдруг пришла телеграмма на имя Спивака-курагента. Потрясающее известие! Арчибальд извещал о приезде.
— Лично, персонально, в собственные руки! — в бессмысленном восторге бормотал курортный агент.
Ему завидовали. Считали, что он возвысился, что какими-то неведомыми путями завоевал особенную любовь американского гражданина. Курагент и сам понимал, что отныне он "счастья баловень безродный, полудержавный властелин".
— Там, — говорил он, наклоняя голову в сторону Североамериканских Соединенных Штатов, — там курагенты тоже нужны.