Гражданин в кепочке оказался в ужасном положении. Что делать? Встать, чтобы все убедились, что гульфик у него в порядке, или оставаться сидеть и таким образом попасть под подозрение и любопытствующие взгляды.
Как Шурик решил эту проблему, друзья не знали. Они медленно, с достоинством, удалялись.
— Не надо было вам про деньги на дороге, — попытался успокоить Остапа Сеня.
— Все это ваша фуникулерская штучка нагадила. Жон-Дуан, блин…
— Не смейте о ней так, милостивый государь!
— А вдруг это любовь?.. Ай-яй-яй! Где-то я уже видел эти безумные глаза. Ах, да! В Третьяковке. "Иоанн Грозный отмежевывается от собственного сына". Что вы так завелись? Ничего особенного. Грудь маленькая. Если перевести на размер ног, выйдет никак не больше, чем тридцать третий размер.
— Врете! У нее нормальная античная грудь.
— Пардон, нормальная и античная — это не одно и то же. Вы читали труд немецкого профессора Пидерфакта "Брусте унд бюсте"? Так вот там с цифрами в руках доказано, что грудь женщины нашего времени значительно больше античной…
— Остап, неужели вы не понимаете, я люблю ее…
— Эх, Сеня, Сеня, любовь — это всего лишь подсознательная оценка женщины как матери моих будущих детей, воинов и охотников. Румяные щечки — это хорошо вентилируемые легкие, крутая линия бедер — это правильное положение будущего плода. Никто не влюбится в чахоточную и корявую. Жалеть — сколько угодно, в меру порядочности, но любить… Нормальный человек на это не способен. Так что любовь — это всего лишь оценка самке "пять с плюсом".
— Не вяжется, товарищ управдом, с советской концепцией любви. Насмотрелся ваших фильмов. "Летишь? Лечу. Далеко? Далеко. В Ташкент? В Ташкент". Это значит, что он ее давно любит, что и она любит его, что они даже поженились, а может быть, у них есть даже дети.
— И что характерно, никто ни у кого ничего не ворует…
— Заткнитесь! — рявкнул Сеня и плюхнулся на лавку. — Вы… вы…
— Сеня, вам 35 лет, — Остап сел рядом. — Вы вдвое старше нее.
— Нет, — спокойно ответил Сеня. — Ей двадцать, а мне всего двадцать семь. Вам, вульгарному материалисту, это трудно понять, — Сеня помолчал. — С первого дня моего рождения мать вела мой дневник. А умирая, передала его мне. Я вел его в гимназии, на фронте. Да-да! На южном фронте по нашей терминологии или на деникинском по вашей. Каждый день, хотя бы одно ключевое слово. Мелким почерком. Затем я перечитал его и зачеркнул дней на семь с половиной лет. Самых… несущественных. Пусть моя старость будет короче, но зато молодость у меня получилась насыщенная, замечательная. Я вызубрил ее, а дневник сжег. Поверьте, Остап Ибрагимович, у меня особые отношения со временем.
— "Хозяин Времени". Читал я такую книжонку. В библиотеке на станции Хацепетовка. Я ведь ее не осуждаю, Сеня. "Ждешь меня три месяца. Ровно три месяца". Сеня, никто никогда не возвращается. Это правило. Обратное — исключение. Сам-то ты верил, что вернешься за ней на собственной белоснежной яхте. Но ведь она-то не дура… А впрочем неважно… Нравится мне эта контора, — сказал Остап, разглядывая помпезное двухэтажное здание.
— Что значит нравится? Собираетесь купить? — Сениному сарказму мог позавидовать сам Вольтер.
— Значит, что хватит трепаться. Пора добывать хлеб насущный.
— Как?
— Да уж во всяком случае не оглашать площадь криком: "Братие и сестрие, подайте хотя бы одну картошечку!" Гоните ваш химический карандаш. Опять весь язык синим будет.
— Что вы еще задумали? — Сеня был всерьез обеспокоен.
— Ничего особенного. Профилактический осмотр бюрократической машины.
— А успеете? — ехидно спросил Изаурик.
— Если в корзине для бумаг найдется какая-нибудь испорченная ведомость, а в красном уголке — список соревнующихся сотрудников, то успею.
По учреждению, где скрипели перья и на столах валялись никелированные, сверкающие, как палаши, линейки, бродил скромно одетый человек.
Он подходил к столам и молча клал перед служащими большой разграфленный лист бумаги, озаглавленный: "Ведомость сборов на…"
Занятый служака подымал свою многодумную голову, ошалело глядел на "Ведомость сборов" и, привыкший к взносам в многочисленные филантропические и добровольные общества, быстро спрашивал:
— Сколько?
— Двадцать копеек, — отвечал скромно одетый человек.
Служака вручал серебряную монету и вновь сгибался над столом. Но его просили расписаться.
— Вот в этой графе.
Служаке было некогда. Недовольно бурча, он расписывался. Гражданин с ведомостью переходил к следующему столу.