— В таком случае скоро узнаем новости?
— Вероятно, даже сейчас.
Гости, казалось, вовсе не были растревожены ружейными выстрелами: болтали, смеялись, как будто находились в парижском салоне.
Городничий и полицмейстер возвратились и не замедлили вмешаться в разговор: на лицах их не выражалось ни малейшего беспокойства.
Подали чай со множеством армянских вареньев, одно необычнее другого. Некоторые были приготовлены даже из лесных тутовых ягод, другие из дягилей; следовавшие за ними конфеты также имели свой восточный характер. Они были замечательны скорее по приятному запаху, нежели по вкусу.
Слуга, одетый по-черкесски, подошел к городничему и что-то сказал ему на ухо. Тот сделал знак полицмейстеру, и они оба вышли.
Я вопросительно взглянул на г-жу Полнобокову. Но она спросила:
— Угодно вам еще чашку чаю?
— С удовольствием.
Я положил сахару в мой чай, покрыл его облаком сливок[56] и стал пить понемногу, не желая казаться более любопытным, чем другие, глаза же мои постоянно обращались к дверям. Вскоре городничий появился. Он был один.
Поскольку городничий не говорил по-французски, я принужден был подождать, пока г-жа Полнобокова не удовлетворила мое любопытство. Она поняла мое нетерпение, хотя оно, вероятно, казалось ей преувеличенным.
— Итак? — спросил я ее.
— Нашли тело одного человека, простреленное двумя пулями, — отвечала она, — шагах в двухстах от вашего дома, но так как он был дочиста ограблен, нельзя сказать, что это за человек. Без сомнения, это какой-нибудь купец, прибывший в город для продажи товаров и опоздавший выехать. Кстати, сегодня ночью, если оставите свечку в комнате, не забудьте запереть ставни: сквозь стекла очень легко могут послать пулю.
— Какая же польза от того, что выстрелят в меня, если дверь заперта?
— Да ведь стрельнут просто так — из каприза: эти татары странные люди.
— Слышите? — спросил я Муане, который что-то рисовал в альбоме г-жи Полнобоковой.
— Слышите, Муане? — повторил Калино.
— Слышу, — ответил Муане с обычной своей степенностью.
Пока г-жа Полнобокова следила за тем, как Муане рисовал, я написал стихи в ее альбом и уже более не думал об убитом. После пятнадцатидневного пребывания на Кавказе я понял это равнодушие, которое сначала так сильно меня удивляло. В одиннадцать часов все разошлись. Этот вечер был весьма необычен, ведь вот почти уже год, как ни один прием не кончался так поздно.
Передняя походила на военный лагерь: каждый гость имел с собою одного или даже двух слуг, вооруженных донельзя.
Дрожки ожидали у ворот с двумя казаками и двумя фонарями. Мне это стоило три рубля: по одному рублю — кучеру, двум служителям с фонарями и двум казакам; испытав столько душевных волнений и тревог, я нисколько не жалел этих денег.
Мне не нужно было запирать ставни: наш молодой хозяин уже позаботился об этом.
Я лег на скамье, закутался в шубу и положил под голову дорожную корзинку[57] вместо подушки, что делал почти каждый день с тех пор, как оставил Елпатьево[58][59].
Глава III
Гавриловичи
Когда вечером ложишься спать на доске, в шубе, заменяющей перину и одеяло, то на другое утро оставляешь свою постель без особого сожаления.
На рассвете я соскочил со своего ложа, помыл лицо и руки в медной лоханке, купленной в Казани для того, чтобы всегда можно было рассчитывать на нее в дороге, — лоханка одна из самых редких в России принадлежностей туалета, — и потом разбудил моих спутников.
Итак, ночь прошла безо всяких приключений.
Нужно было побыстрее позавтракать и ехать как можно скорее; мы должны были прибыть в Щуковую на следующий ночлег; дорога пролегала через одно весьма опасное место. То был дремучий лес, который сужал дорогу, превращая ее в ущелье, а потом шел от нее дальше к горе.
За восемь или десять дней перед нами какой-то офицер, торопясь приехать в Щуковую и не найдя казаков на станции Новоучрежденная, хотел продолжать путь, несмотря на предостережения об опасности. Он был в кибитке — это тип крытой телеги.
Посреди леса, о котором я говорил, он вдруг увидел выскочившего из кустарника чеченца на лошади, бросившегося прямо на него. Офицер взял в руки пистолет и в ту минуту, когда чеченец был не дальше четырех шагов от кибитки, хотел выстрелить, но произошла осечка. Чеченец также был с пистолетом в руке; но вместо того, чтобы выстрелить в офицера, он выстрелил в одну из его лошадей. Лошадь упала с пробитой головой — повозка остановилась. Услышав выстрел, человек десять пеших чеченцев, выскочив из леса, бросились на офицера, который хотя и успел ранить шашкою одного или двух из них, но сразу же был повален, ограблен, скручен и, наконец, привязан за шею к лошадиному хвосту.
56
Здесь знаменитый автор, кажется, желает блеснуть во вкусе восточного красноречия.
58
Поместье Дмитрия Нарышкина, где я провел 8–10 дней, самых лучших в моей жизни.
59
А. Дюма всегда с благодарностью вспоминал прием, оказанный ему братьями Нарышкиными. Когда в 1865 году он выпустил роман «Князь Море», он посвятил его Д. И. Нарышкину: «На память о совершенно царском приеме, оказанном мне вами в России».