Я тоже стирала, хотя не стремилась замуж. Но каждый раз, когда я вывешивала во дворе общежития свое постельное бельё, ни один южанин не проходил, чтобы не выразить удивления – ты и стирать умеешь?
И всякий раз мне приходилось с достоинством отвечать:
– Если умеешь стирать, необязательно выглядеть прачкой.
И они одобрительно кивали. Если бы я не стирала, они бы плохо думали обо мне.
Я считалась хорошей девочкой, а этот титул обязывал не нарушать привычного набора достоинств – приходить в общежитие не поздно и не просто быть чистенькой, а стирать, стирать, и чтобы все это видели. Сверх того, я стирала рубашки моего брата в его студенческом общежитии.
Но возвращаюсь к той сакраментальной фразе – об опасности будущей весны для меня. С того последнего сидения у двери «чинз» я обходила Джоджра весь семестр до летних каникул.
А он отлавливал меня, приходилось вновь и вновь сидеть на подоконнике, но внутри было постоянное напряжение – этот стервец опасен, его надо избежать, особенно, как только приблизится весна. Это напряжение меня совсем сломало.
Как только в воздухе запахло весной, я опустилась на ступеньку лестницы прямо у ног Джоджра, горько при этом рыдая. Проходившие мимо, поражённо спрашивали у него – что случилось? Не зная, что отвечать, он участливо склонился надо мной и всё никак не мог уловить связи между давно сказанными словами и моим поздним рыданием.
Я была безутешна – Джоджр, с его громкой славой бесконечных похождений и дружеских попоек, был тяжёлой обузой для моей души.
Мои обильные слёзы были искренними – мне нужен был покой, я была маленькая, худая и нервная, мой вид, и мои стенания, должно быть, пробудили в нём сострадание, потому что он положил на мою голову почти отеческую руку и прорычал, как добрый зверь:
– Иди спать, я не трону тебя!
С того момента я ожила, легко сбросив с себя великолепное платье джоджровской избранницы, стараясь больше не попадаться ему на глаза. Оно было мне не по плечу.
На мне была простая одежда – минимум юбочки и чулки из “Детского мира” на тонких ногах. Стыдно признаться теперь, но даже по две пары, чтобы ноги казались толще. Это была моя женская тайна – толстенные чулки в резинку по паре на каждой ноге!
А весной я, как и все маленькие птички, запела. Мне не нужен был Джоджр, мне нужно было солнце, весна, мое будущее, которое тоже сверкало, и в нём никак не просматривался этот буйный принц с его дружескими попойками и бесконечными женскими историями.
Но счастливо встреченный год принес много изменений. В первой половине лета мы проходили практику за городом пионервожатыми. Моя подруга Марина на сборы не поехала. Она была детдомовкой и практику проходила с самого детства, там старшие воспитывали младших традиционными способами, например, спустить кого-то в целях перевоспитания за «стукачество» или воровство в лестничный пролёт в тумбочке!
Мы были в лагере на положении солдат в воинской части, и она приехала нас навестить. Общество всколыхнула весть, что приехала Марина с “самим Джоджром!”.
Она была как чеховская героиня – под белым зонтиком с какой-то немыслимой причёской, выкрашенная в золотой цвет, а этот ловелас в белом костюме – вылитый Марчелло Мастроянни в свои лучшие годы.
Меня в это время раскачивали на качелях математики, и мне было наплевать прямо с небес на Джоджра и на взбесившихся девиц, пытавшихся отгадать, к кому он приехал: к Пожарной Лошади, ко мне или сопровождал нашу актрису. Пожарная Лошадь, крупная мясистая девица из Пятигорска, тогда же высказалась, что Джоджр – как деньги занимать, так всегда приходит к ней, а в лагерь явился, без сомнения, к… и назвала меня.
Она попала пальцем в небо, потому что мы с ним не виделись, и вообще меня больше занимал вопрос к родителям – отпустят ли в Москву со стихами и как ухитриться перевестись в Литературный институт, чтобы они поняли, что это роковое обстоятельство подлежало исправлению.
Затем было чудесное лето, в котором я открыла для себя Москву, пьянящий настой московского интеллектуального общения, читала стихи, носилась по музеям и просто по городу.
На родину я вернулась под новым именем – “Аланка”. Так прозвали меня в столичном кругу друзей, которые заслушивались моими историческими фантазиями о древней стране Алании. Как и для Джоджра, история и филология были для меня единым пространством.
Но главное – это имя с самого начала изменило всю мою дальнейшую жизнь, мое осознание себя в окружающем мире. Вероятно, рождение под зодиакальным созвездием Близнецов должно было, дополнив недостающим именем – Татьяна и Аланка – обозначить отныне и навсегда некоторую двойственность моей души, и среди множества моих сложностей было ощущение от участия в жизни и одновременно наблюдения за происходящим как бы со стороны.