Но когда я вошла в гостиную, человек быстро поднялся с дивана и из его глаз брызнул свет вмиг зажегшихся светильников!
Мой нынешний облик был ему незнаком, и он восторженно встретил мою взрослую женственность. Я искренне, совершенно по-детски, бросилась ему на шею, он так же искренно и весело рассмеялся.
Снизу уже звали обоих неожиданных гостей к столу, но Джоджр шепнул мне:
– Давай сбежим!
И мы понеслись по лестнице, по дороге он прокричал извинение хозяевам. На улице нас ждала… медицинская “скорая помощь”, на которой Джоджр принёсся сюда.
Он привез меня к какому-то особняку, схватил за руку, стремительно куда-то повел, по дороге бросил кому-то приветствие, и мы очутились в рабочей комнате с тремя письменными столами.
Оказалось, что это местный Союз писателей.
Он сидел за своим рабочим столом и смотрел на меня, а я стояла у другого стола и забрасывала его вопросами. Тема тюрьмы раскрыта не была, он хотел забыть, а мне важно было понять – он выжил или сломался.
Он отвечал на мои вопросы, но при этом его рука тянулась внутрь стола, что-то наливала, затем подносила ко рту. Джоджр пил, пил откровенно и привычно, потягивая коньяк или что-то другое. Я не комментировала его действия.
Потом я наблюдала, как он счищает кожицу с огромного персика, который добыл непонятно где и когда, но он в его руке. Нежную обнаженную плоть персика он протягивает мне, я так и съедаю, как прошлый зверёк, прямо с его ладони.
А Джоджр вдруг говорит:
– Если бы тогда не твои глупые капризы, у нас был бы уже почти взрослый сын…
Странно, но в тот момент ни его громкая и скандальная слава, ни брошенные таким человеком слова о весне уже не имели значения, я была взрослая, с привкусом не только постоянной, глубинной печали, но и отчаяния, оттого, что мир всегда не тот, который я представляю себе.
Я приехала с простым и искренним намерением поддержать его, так как подозревала, что эта трагедия могла его сломать. Это подсказывал уже мой жизненный опыт, когда мужчины оказывались в испытаниях слабее и ломались гораздо чаще, чем женщины. И это было важнее, чем наше прошлое, в котором все было столь эфемерно, что ничего и не было.
Мы были две половинки чего-то одного, но это было столь высоко и не найдено по каким-то теперь уже незначительным причинам, что прошлого тоже не было.
На прощанье тем же вечером Джоджр, верный себе, сказал, что скоро он будет в Москве и что “мы должны увидеться и поговорить”. Я спешила домой и на следующий день уехала.
Но не успела доехать до Москвы, как вслед пришло письмо, в котором говорилось, что я, такая цельная и чистая, не должна доверять Джоджру – негодяю и мерзавцу, ибо у него от очередной любовницы только что родился ребенок…
В ночной тиши, в самой глубине Москвы, в поселке художников на Соколе, я пишу Джоджру первое и последнее в жизни письмо.
Я оскорблена? Нет, я радуюсь, потому что слышу его прежний рык, значит, не сломлен!
Я уже не маленькая певчая птичка, я – птица, которая не теряет перьев. Но я по-прежнему ненавижу, ненавижу, ненавижу всякую ложь!
Джоджр, какой же ты стервец, Джоджр!
В московском аэропорту Быково в октябре 1991 года томительная жара от людских масс – несколько дней нет вылета. В моём распоряжении большой самолет Ту-154 с чартерным рейсом во Владикавказ. Меня приглашают к начальству аэропорта и просят мой самолёт, чтобы вывезти людей после недельного ожидания куда-то в Сибирь.
Я даю согласие подождать, пока самолёт вернется обратно, потому что это рейс от моей кампании, одной из множества новых созданий, которые принес ветер перемен в стране, но все мы еще прежние – и пилоты хорошие парни, и я не крутая-деловая и уж совсем не стерва.
Я везу гостей на первую нашу международную конференцию по осетино-ведению или алановедению. По причине моей человечности много недовольных, все устали, меня обвиняют в мягкотелости, которая должна, дескать, обидеть иностранцев.
На самом деле иностранцы и наши интеллигентные ученые понимают ситуацию гораздо лучше, ведут себя благородно, помогают мне, утешают. А рвут меня на части свои, по сути – сброд, который самоназвался гостями конференции и теперь орёт, грубит, хамит мне и ломится с тем же к начальству аэропорта.
Мои нервы уже несколько суток на пределе, я не выдерживаю, плачу навзрыд на груди старой англичанки, жены лингвиста из Кэмбриджа. Наша судьба остаться на ночь в гостинице аэропорта, и только к полудню следующего дня встречают во Владикавказе наш основной отряд конференции.
Мы с баулами вторгаемся в тихий мир гостиницы на набережной Терека, здесь у меня тоже ни минуты покоя: я ответственна от концерна за иностранцев, за питание, за весь порядок, заложенный в программе конференции.