— Батяка, ты раненный!?. - выдавил из себя Панкрат, он потащил отца к себе, надеясь влить в него свою живительную силу. — Очнись, батяка, это я, твой старший сын Панкрат… Там Захарка с Петрашкой, а дома нас ждет мамука, любимая твоя жена Софьюшка…
Он нарочно не назвал имя старшей сестры Аннушки, чтобы не напоминать отцу о недавней утрате младшей Марьюшки. Сбоку раздался торопливый топот копыт, скоро оба всадника были взяты станичниками в плотное кольцо. Кто-то срывал с фляги, наполненной чихирем, круглую пробку, кто-то искал в походной сакве чеснок, чтобы натереть им ноздри и виски полковника. Но ни у кого в мыслях не было признавать станичного атамана мертвым, никто не желал думать, что его сразил всего один выстрел, сделанный злым абреком вслепую. Младшие сыновья тыкались головами в отцовские плечи и грудь, они бегали пальцами по его широким ладоням, не замечая, что те все больше отдают не теплом, а холодом. Лишь Панкрат наконец-то стал осознавать, что глава их семьи уходит навсегда. Лицо отца, к которому он прижимался, превращалось в каменное изваяние, как у степных истуканов, охраняющих курганы под станицей Пятигорской, а нос все больше делался сосулькой. Он стал таким холодным, что по коже продирал колючий мороз. Сотник наклонил своего батяку к холке коня, на котором тот сидел, передавая его тело в руки младших братьев. В груди у него разрастался угловатый ком, мешавший нормально вздохнуть. Он пошевелил плечами и чуть тронул уздечку, кабардинец медленно пошел по направлению к Тереку. Станичники поначалу расступились, но хорунжий Черноус попытался перехватить сына своего товарища, взявшись за повод в его руках:
— Панкрат, сейчас ты ничего не сможешь сделать, — негромко сказал он, зажимая в стальные тиски пальцы сотника. — Мы не забываем о долге перед своим атаманом, а так-же перед всеми станичниками.
Гвардейца поддержал есаул Гонтарь, старый друг полковника:
— Панкрат, если что-то серьезное, то кроме тебя замещать Даргана у нас некому, — так-же тихо добавил он.
Сгрудившиеся вокруг терцы с суровыми лицами ждали ответа от старшего сына своего вожака, они были готовы к любому приказу.
— Я пока не потерял разума, чтобы прямо отсюда погнаться за абреками, которые уже растворились в ночи, — наконец откликнулся Панкрат. — И я все знаю.
Лошадь под сотником остановилась на самом берегу, дальше начинался обрыв, нависший над вечно клокочущей водной стихией. Волны, облитые бледными лучами, казались неживыми, сама река походила на адский поток, вытекающий из преисподней. Противоположный берег был пуст до черной стены чинаровой рощи, до предгорного плато за нею, за которым начиналось нагромождение снежных вершин, утыкавшихся прямо небо. От всего этого казалось бы великолепия несло такой тоской, такой беспросветностью, что хотелось запрокинуть голову и взвыть голодным бирюком. Будто Панкрат поднялся на самую высокую вершину и с нее, укрытой ледяной шапкой, рассматривал первозданную картину вокруг, освещенную луной, напрочь забыв, что под ногами разверзлась бездонная пропасть. Сотник встряхнул головой и стянул скулы мертвым узлом. Он прошептал сквозь плотно стиснутые зубы:
— За все надо платить. И получать сполна тоже за все.
Высокогорный аул Гуниб примостился в самом сердце Внутреннего Дагестана, на крутом склоне горы, белая вершина которой скрывалась в облаках. Низенькие сакли с серыми стенами из неотесанного камня были похожи на отару грязных овец, забравшуюся в поисках корма к границе снегов. Над саклями с плоскими крышами и коническими трубами возвышались родовые башни из того же камня, с черными бойницами наверху. С верхних площадок башен открывался вид на дикие горы вокруг, на зеленые луга по их склонам и на ущелье внизу с горной речушкой Каракойсу, похожей сверху на нитку, скрученную из овечьей шерсти. Летом, когда заканчивалось таяние снегов, из аула можно было добраться до плато, заселенного аварцами с даргинцами и лакцами с кумыками и агульцами, и выменять у них необходимые в быту вещи. В остальное время года речушка превращалась в неукрощенного зверя, готового растерзать любого своими железными струями-клыками. Тропа была и среди отвесных скал, но горцы ходили по ней редко, потому что она нависала над пропастью, дна которой никто еще не видел из-за стлавшихся по нему туманов. Она вела не только на плато, но и разбегалась к другим аулам с цахурцами, будухцами, удинцами и лезгинами. Лезгинские аулы располагались с другой стороны плато и, как и сам аул Гуниб, они были почти неприступными. Как, впрочем, считались непокорными лезгины, слывшие среди дагестанцев самыми жестокими. Этот народ даже узкими лицами походил на лезвия кинжалов. Но сейчас в сакле Шамиля, третьего имама Дагестана и Чечни, уважаемого всеми правоверными мусульманами, мюриды от лезгин возлежали на ковриках ближе всех к своему наставнику. Они потеснили воинственных чеченцев, на которых имам в первую очередь рассчитывал в борьбе с неверными. Последние, к тому же, были самым многочисленным из народов, населявших горный Кавказ.