— Ну так и успокойся, Петро, чего тебе до этого Димки. Дался он тебе! Есть же партийная линия…
— Да в том то и дело, что никакой тут партийной линии нет — этот Димка уже через год из горкома ушел, а свой молодежный центр досуга сделал кооперативом, где сам стал директором. Теперь у нас в городе три дискотэки и пять видео-салонов ему принадлежат… А у меня руки так и чешутся!
— Ну и дался он тебе? Тебе завидно?
— А то, что наркотики там в дискотэке появились — вот чем он мне дался. Не было у нас в Новочеркесске этой печали никогда, а тут — эта дрянь!
— Ну и че? Думаешь — этот Димон их к нам завез?
— Думай — не думай, а ловить надо, у меня вон Галка растет…
А Галка Маховецкая тем временем сидела в своей комнатке и плакала. Из открытого окна, из свежести ранней ночи доносились отголоски неугомонной дискотеки, и слезки капали из глаз некрасивой десятиклассницы на разворот лежащей на ее коленях книжки стихов…
— Може по водочке, мужики? — спросил Петр Тимофеевич, искоса поглядывая на Виктора Васильевича Кравченко.
— Та, не, я пивко…
— Вот молодец, Виктор, уважаю, как Людмилу схоронил, Царствие ей Небесное, совсем завязал! Уважаю… Только жениться тебе надо теперь. Не век же по Людмиле горевать.
Владимир Петрович почти до пупа картинно расстегнул белоснежную рубаху, обнажив облагороженную ранним черноморским загаром — всю в рыжеватой поросли сильную грудь, и задумчиво произнес, -
— Зря ты так Петя, зря. Большие дела намечаются, очень и очень большие. И Димка этот — просто молодец. Он не нашей главврача сын?
— Точно, ее…
— Ну и молодец… А нам теперь тоже надо думать, как дальше жить. Вот партия решила, что общественное питание — ну кафе, рестораны, все это будет лучше, если отдать в частные руки… И вон смотри — в Ростове, Ставрополе, Краснодаре — уже как в Париже!
— Не знаю, не был.
Если бы Петр Тимофеевич умел честно признаваться самому себе в мотивах так часто вспыхивающей в нем неприязни к самым даже близким своим товарищам, то ему следовало бы сказать, что он всегда ревновал Корнелюка — этого незаслуженного по его мнению баловня судьбы. Ревновал и к его деньгам, и к многочисленным его красивым женщинам, которых внутренне робел, интуитивно полагая себя слишком грубым для таких «тонких столичных штучек», что все так и вертелись вокруг его приятеля — Вовки — торгаша.
— Ну так какие твои года? Будешь еще, Петро! — утешил Петра Тимофеевича Корнелюк, тонко почувствовав, что наступил на больное.
— Ну?
— А то, что теперь очередь дошла и до крупных предприятий торговли…
— Ну?
— Че, ну? Баранки гну! Думать надо! Чеченцы вон уже — ушки на макушке — вокруг облторга крутятся, чемоданы денег приносят — продай универмаг в Новочеркесске!
— Наш универмаг?
— А чей еще?
— А ты?
— А я что по-твоему, дурак им продавать? Я сам куплю!
— И где твой чемодан?
— А на хрена мне чемодан, я и так куплю…
— Как?
Владимир Петрович отхлебнул пенной чешской влаги, и трезвым покровительственным взглядом посмотрел на приятеля.
— Хороший ты мужик, Петро, хороший ты мент, но нет в тебе коммерческой жилки…
А Петр Тимофеевич взбрыкнул и взвился в гордом неприятии высокомерного тона приятеля своего.
— А на хрэна мне коммерция, колы у мэнэ власть!
— Йи-эх, ты! Теперь, брат, такие времена, что люди миллионами легально владеть будут. Прошло то время, когда деньги прятать приходилось, да жрать икру под одеялом. Теперь все можно. И если не перестроишься, Петро, то окажешься…
— Игде это я окажуся?
— На верхней полке!
— Ну-ну, посмотрим еще, чья возьмет!
— Дурак, ты, Петро, тебе нужно не «против» меня переть, а за меня держаться. В этом и твоя теперь сила. Раньше ты за партию держался — ей служил, а теперь новая буде сила. Моя коммерция — да твоя власть, в этом и сила наша будет. Тогда и ты и я хорошо заживем, как в Америке, и даже лучше.
Петр Тимофеевич неприязненно засопел, и ему как всегда в подобных случаях, захотелось встать в позу — мол я стране служу, я подполковник, а ты кто? Маховецкий, когда ревность особо сильным приступом накатывала на него, всегда прибегал к такой уравновешивающей душевный его баланс схеме, мол ты торгаш, то есть жулик по простонародному, а мы — милиция тебя родненького всегда поймаем, так что уважай нас и знай сверчок место свое. И когда Петр Тимофеевич часто попадал в компанию Корнелюка, где были красивые женщины, он надевал спасительную для себя маску этакого мента-грубияна, наивно полагая, что на женщин, падких до Вовкиных богатств и талантов, это может произвести впечатление.
— А я и так неплохо живу — дом у меня, сад пятнадцать соток, машина…
— Дурак ты, Петя, не обижайся только, ну просто дурак. Масштаб мышления у тебя мелкий… Дома у людей теперь не такие будут, не такие, как у тебя, а с бассейнами, зимними садами, да с прислугой, да с вертолетной площадкой…
— Ну этим ты меня не проймешь, я человек простой, мне хватит и того, что имею.
— А Галке твоей? Ты ей что, в наследство свою должность ментовскую хлебную оставишь? Так нет! Не остается должность по наследству… Внукам твоим можно будет оставить только капитал…
На веранде воцарилась тишина, нарушаемая разве что доносящимся из раскрытой двери дальним буханьем дискотеки «Млечный путь».
— Ну, а как ты будешь покупать наш универмаг? Гроши у тебя е?
— Это уже мое дело, Петро, твое дело будет для тебя привычное — охранять и беречь нашу коммерцию. Так-то, товарищ полковник Маховецкий.
А в комнатке своей Галя Маховецкая поплакала — поплакала, да так и уснула, свернувшись калачиком на диване, уткнувшись некрасивым своим личиком в разворот книжки стихов Анны Ахматовой.
А предмет ее девичьей грусти — Миша Коростелев в это время сидел за столиком в кафе-баре дискотеки «Млечный путь».
И из двух Наташек — Байховской и Гринько — этих вечных подружек Маринки, без которых она настолько «никуда», что порой казалось — выйди Маринка замуж, она и Наташек с собой в постель к мужу потащит, Миша в этот момент больше недолюбливал Байховскую. Уж больно на язычок не выдержана — так и шпарит — то что думает.
— А видали, Дима Заманский новую «девятку» вишневого цвета купил? — манерно и нараспев, явно воображая себя Мадонной Чикконе, прочирикала Байховская.
— А «девятка» — это такая крутая тачка, я просто умираю, — в тон подпела ей вторая Наташа.
Мишка молчал, в важной задумчивости пуская ноздрями мальборный дымок.
— А что то его не видно, он сегодня тут? — спросила вдруг Маринка.
Она сидела как всегда, на одном с Мишкой стуле, чуть ли не на его коленях, положив ладошку на его плечо и прислонив к нему свою милую светло-русую головку.
— Тут, тут он, вон с диск-жокеем разговаривает…
И точно, длинная, чуть сутулая фигура в модной «вареной» джинсуре и схваченный конским хвостом пук, так рано начавших седеть черных волос, выхватывались сполохами дискотечного света. Этот свет безошибочно отделял чужеродное в этой колышащейся под «Ласковый май» толпе. Ведь любой, кому старше двадцати пяти — считался здесь уже почти глубоким стариком!
А диск-жокей включил магнитофон — и мог теперь болтать со своим шефом аж до конца песни. Вот оно преимущество дискотеки перед ансамблем! А там снова скажет что-нибудь забавное, вроде. — «па-а-ад этт-у песенку Ласкового Мая так и хочется ласково пойти на первомайскую демонстрацию»… и снова включит магнитофон, а девчонки танцуют… Танцуют… Колышется море девчоночьих головок, поблескивающих на диск-жокея лукавыми и игривыми глазками.