А Маринка ревела… Нет, она не ревела… Это жизнь и надежда вытекали из нее…
……………………………………………………………………………………
А тогда, Мишка дооткладывался с важным разговором до самого последнего экзамена… Межевался-межевался, все не знал как подойти, да как начать.
— Бать, а бать!
— Что?
— Ну, тема есть…
Был выходной день. Отец только позавтракав, развернув свою «Правду» уткнулся в передовицу, с вечным своим непроницаемы выражением лица, словно он не дома на веранде, а в своем райкоме, и будто за ним пристально наблюдают товарищи… Так что настроения его угадать было совершенно невозможно.
— Что за слово дурацкое выдумали? «Тема»! Ну, говори!
— Ну, серьезная… Ну…. тема.
— Тогда и говори серьезно.
Если честно, то Мишка не шибко надеялся на успех… Он начал этот разговор, потому что рано или поздно его «надо» было начать.
— Ну…
— Не мямли, умей говорить прямо и начистоту.
— Жениться я решил, батя…
Ком застрял у Мишки в горле, и он даже сам испугался того, что только что сказал…
— Жениться? Это здорово, это в самый теперь раз!
Константин Григорьевич аккуратно сложил газету, давая понять, мол беседа ожидается долгой и серьезной.
Мишка уже хорошо изучил эти отцовские манеры, и уловив его настроение, еще более занервничал.
— Ну так получилось…
— Что получилось? Переспать у вас получилось? Ах, какие, понимаешь, мастера!
— Ну, бать, ну получилось так…
Мишка понял, что разговор потек по совершенно неблагоприятному руслу. Но ничего изменить уже не мог. И от бессилия своего не то что страдал, а просто издыхал, ощущая себя полным никчемным ничтожеством перед всесильным отцом — истуканом
— Что? Ребенок уже получился?
— Ну, да…
— И кто эта счастливая избранница? Кого ты осчастливил?
Мишка почувствовал, что надежды у него — ну просто никакой. И дальше разговор пойдет просто по схеме полного унижения и подчинения батькиной воле. Он налился красным цветом, словно июльский помидор, и вымолвил все же,
— Марина.
— Какая Марина?
И чего он унижает? Будто не знает, какая Марина! Да весь город знает, что они два года ходят вместе.
— И что ты теперь ждешь от меня?
И Мишка сглотнув застрявший в горле комок, стал вдруг сам себе ненавистен. Он принялся канючить, чего делать было нельзя.
— Ну… Свадьбу надо. Как у людей.
— Как у людей?
Батька прям как специально ждал такого ответа. Он аж подпрыгнул на стуле.
— Как у людей — сперва человек на ноги встает, институт кончает, своим хозяйством обрастает… Вот как у людей. А ты — хочешь, чтобы я тебя женил, да учил тебя в институте, да детей твоих нянчил, да и жонку твою молодую тоже в институт определил? Так?
Все понял Мишка. Дальше одно только мучение будет. Ломает его отец. Ломает.
— Бать…
— Все! Хорош! Ты парень взрослый — и можешь сам решить. Или гуляй свадьбу «на свои», и живи потом как хочешь — пойдешь на завод, потом в армию, потом вернешься, потом на заочное поступишь… Если она тебя из армии дождется… А знаешь, как нынче солдатом то в армии?
И Мишка поймал себя на том, что армия — самое больное его место. Не хочет он в армию. Не хочет он и идти на их городской авторемонтный заводик. Не хочет он и той рутины, которая вдруг так ясно представилась ему за батькиными словами…
— Бать…
— В общем — мое слово последнее. Позовешь на свадьбу — мы с мамой придем… Но это будет твоя свадьба — в твоем доме и на твои деньги. Если у тебя сейчас такой дом и такие деньги есть — мы готовы принять приглашение и прямо сейчас… Есть у тебя дом, кроме моего дома? Отвечай, есть у тебя дом кроме моего дома? Отвечай!
Ах как не хотел Мишка того, чтобы жизнь его, такая яркая и блестящая в перспективах учебы в юридическом, вдруг превратилась в черно-белое скучное кино, как у самых заурядных работяг… Армия, завод, работа, жена с детьми, разговоры о деньгах, унылое пьянство… Не о такой жизни он мечтал… И не хочет он. Не может он ради… Даже ради Маринки — пожертвовать своей мечтой о красивой жизни.
— Нет…
И отец прекрасно понимал, что его сынуля — это баловень и раб собственных представлений о стереотипах записного счастья, где счастье — это прежде всего легкий жизненный успех. И Константин Григорьевич прекрасно видел… Насквозь видел сына своего. И жалея его… Презирал.
— Чтоб завтра уже был в Ростове! Жених засраный…
И плыла над Новочеркесском луна. И выли на эту луну собаки. И выл вместе с собаками Мишка Коростелев, и с воем и слезами выливалась из него жизнь вместе с несбывшимися его надеждами.
А каждый ребенок чист только до первого предательства, совершенного им в этой жизни. И стал Мишка в эту ночь — нечистым.
………………………………………………………………………………………………
Уговаривать ее идти на выпускной пришли обе Наташки. И Гринько и Байховская.
Гринько в ярко-красном бархатном платье, была похожа на новогоднюю игрушку, и щеки, разрумяненные польской косметикой, с любовно нанесенными на них блестками, словно мелкими осколочками елочных шаров — только усиливали маскарадное впечатление. Байховская тоже была хороша. В узком зеленом, таком узком, что казалось и вздохнуть свободно не могла, платье, она с копной своих черных волос и глазами, заглубленными обилием нанесенных теней, более походила на страстную роковую женщину из Нью-Йоркского бара, чем на невинную девчонку из провинциального русского городка.
Обе Наташки говорили наперебой:
— Ты че, не идешь на бал?
— Да ты че! Дима Заманский дискотеку из «Млечного пути» в школьный спортзал перевез.
— Говорят — это его школе подарок на десятилетие того, как он сам нашу школу закончил.
— И ты че, не пойдешь?
— Да ты че! Там родительский комитет такой стол забацал — шампанское!
— Представляешь, нам теперь можно!
— Маринк! Ну ты че! Из — за Мишки? Да?
— Так он, может, и приедет на выпускной!
— Конечно приедет, только не к началу, а к середине.
— Приедет? — оживилась Марина.
— Ну, конечно, приедет! Об чем разговор.
И Маринка все же выбрала белое. С открытой спинкой и вырезом на груди. Гулять, так гулять!
А дискотека «Млечный путь», со всеми своими мигающими, чвякающими и брякающими причиндалами перевезенная в спортзал уже погромыхивала… Пробуя свою силу. И возле школы стояла вишневая девятка Димы Заманского. Только не было рядом с ней беленькой «семерки» в которой… В которой кончилось детство.
— И особенно мы гордимся успехом нашей Мариночки Кравченко, окончившей школу с золотой медалью, поаплодируем Мариночке, поаплодируем…
— Ура! Маринка, молодец!
Ура — кричал Дима Заманский. Его было трудно узнать. В прекрасном костюме, при галстуке, он вдруг показался грустным и бесконечно одиноким. Он отпустил бородку, которая придала его лицу нечто корсарское… И точно! В левом ухе Димы отчетливо блеснула сережка.
— Ух ты какая красавица! Обещаешь мне танец сегодня, как тогда, под Стиви Вандера? — он поймал ее за руку выше локтя и не отпускал, заглядывая в глаза.
— Как тогда? — и она задумалась, живо припоминая, что было после того танца, — посмотрим, может быть!
Но самое главное. Но самое главное — она напилась. Еще перед началом банкета Цыбин, Перелетов, Налейкин и Бородин зазвали их с Наташками в кабинет химии, где из горла все по очереди распили бутылку коньяка.
А потом был банкет, не котором всем было официально дозволено выпить шампанского…
А потом, обе Наташки и Цыбин, Перелетов, Налейкин и Бородин опять водили ее в кабинет химии, где теперь пили портвейн и венгерский вермут, такой вонючий, словно вчерашнее ведро из под умывальника.
И когда началась дискотека, Маринка уже была совсем хороша.
— Ай джаст колл ту сэй хау мач ай лав ю, — напевал ей в ухо Дима Заманский…
А она только переставляла ноги, повиснув на его плечах, думая, что сейчас вот-вот ее стошнит.