— Введенский, ты почему не был на разводе?
— Я опоздал.
— Ты знаешь правила?
— Знаю.
— Я и командир — мы отстраняем тебя от работы, и сегодня в девятнадцать часов будет собрание студентов.
Чего Ваня в своей жизни не умел, так это упрашивать начальство о прощении. Ему это казалось настолько унизительным, что он предпочитал получить «на полную катушку», чем канючить, «ну простите, ну извините, я больше не буду»…
До обеда он просто загорал на траве неподалеку от стройплощадки. Потом, когда из столовой привезли термоса с борщом и кашей, сел обедать со всеми.
— Не бзди, Джон! Выговор объявят и все будет о-кей, — принялся успокаивать всегда все знающий наперед Серега, — ты хоть спал с ней, надеюсь?
Ваня почувствовал, что краснеет и промычал в ответ что то нечленораздельное, не сумев даже отшутиться или просто послать Серегу к черту.
— Владим Саныч! Может допустим Введенского после обеда? У нас в бригаде некому на вибраторе! — подал голос Витька…
— Ну, да в самом деле, Владим Саныч! — разом загалдели ребята
— Чего там, ну намылим ему на собрании башку, а чего от работы то отстранять?
— Так и работать некому будет — всех разгоните
А вот этой реплики, источника которой Ваня не уловил, подавать бы и не следовало… И точно!
— Что значит «некому работать будет»? Вы соображайте, что говорите у меня! — «Гестапо» аж борщом поперхнулся, так его заело, — мы потому и выносим проступок студента Введенского на собрание, чтобы на его примере показать всю серьезность этого дела.
— Ага, тебя, Джон для острастки засудят! — буркнул в алюминиевую миску Серега.
— Да давайте Ваньку на поруки возьмем! — крикнула некрасивая, но бойкая и от того удачливая в любви Верка Мамулова.
— На по-ру-ки, на по-ру-ки, на по-ру-ки! — принялись все стучать ложками.
— Владимир, в бригаде и правда ребята зашиваются, у многих мозоли от лопат с непривычки. А бетон идет — четыре бетоновоза в час — только успевай! Давай допустим его! — очнулся наконец командир — Игорь Сутягин.
— Ну, ладно. В виде первого и последнего исключения допустим условно до работы, а вечером на собрании будем решать вопрос…
Ух! Отлегло на сердце!
После обеда — перекур пятнадцать минут.
— Ну как? Было дело? — снова наехал Серега, как только закурили по первой послеобеденной.
— Да иди ты к черту, — наконец нашелся — таки, что ответить совсем уже заикающийся от пережитого и раскрасневшийся Ваня.
— Ну, значит — было, вижу… А у нас с Ирочкой, скажу я тебе!
— Серега…
— Да ты че, Джон! Влюбился? Она у тебя первая телка?
— Серега, перестань, я прошу!
— Ну-ну-ну-ну… Все! Но все равно, у нас с Ирунчиком — все тип-топ. В лучшем виде. Она — коренная москвичка! Предки в Болгарии на курорте, квартира, все такое… Мы первый раз с ней прямо в ванной…
— Сергей!
— Все! Молчу!
Всю неделю Ваня работал в каком то отчаянном порыве, словно галерный гребец, предупрежденный, о том что скоро будет выброшен за борт, словно чернокожий раб на хлопковом поле штата Миссисипи, которому за лень или иной проступок были обещаны субботние плети, словно плененный египтянами эфиоп, строящий пирамиду Хеопса, которого за нерадивость грозили отдать в жертву богу Осирису. В ушах все время звучало: «Ты, Введенский — первый кандидат на вылет с практики, а автоматом из института. Ты, Введенский — теперь на особом счету и всегда под самым пристальным вниманием руководства»… Да, с таким послужным списком, с такой отметиной — далеко не убежишь, — думал Ваня, кидая тяжелый цементный раствор самой захватистой лопатой, что нашлась в арсенале у бригадира.
Даже Серега с Витькой, и те порой ворчали, — да брось ты Джон упираться рогом! Не бзди, и никто тебя не выгонит…Только грыжу заработаешь.
А сами уже обсуждали между собой, как в воскресенье поедут на рандеву с Ирой и Олей.
— На меня не рассчитывайте, меня «Гестапо» теперь вообще никуда не пустит, разве что возле общаги на площадке в волейбольчик попрыгать — на виду у всех.
— А как же Маринка твоя?
— Не знаю, — отвечал Ваня мрачнея лицом.
Однако, есть все же Бог на небе! В пятницу «Гестапо» отвезли в больницу с приступом аппендицита.
— Так ему! — сказал Серега, узнав эту сногсшибательную новость.
— Лежал бы он теперь там до конца практики! — добавил Виктор.
Душа у Вани ликовала. И не смотря на то, что от изнурительной работы в конце смены он едва не валился с ног, в пять вечера забежал к Марине.
— Пойдем сейчас в кино?
— Пойдем. А куда?
— А куда у вас ходят?
— Давай в Россию. На Пушкинской. Я хочу свидание с тобой — у памятника. У фонтана. Там… Через полтора часа.
У Вани долго не поворачивался язык, но преодолев стыд и неловкость, он все же попросил у Виктора джинсов — «на один только вечер, и один только раз». Витька только улыбнулся.
— Смотри, не обтрухай, — сказал Серега, и в другой раз, может Ваня бы и обиделся, но теперь не стал.
— Куртку будешь брать? — спросил Виктор, и не дожидаясь ответа, протянул Ване свой почти не линялый Blue Dollar.
— Спасибо, Витя.
— Да ничего…
Цветов Ваня нарвал с клумбы возле общаги. Раньше он себе такого и представить бы не смог, а тут… Во как забрало!
Маринка уже стояла возле фонтана, в коротком платье, в котором она ну никак не походила на студентку… На вид сейчас ей можно было дать едва шестнадцать.
— Привет
— Привет
Краснея, Ваня неловко протянул букет садовых ромашек и с еще меньшей ловкостью ткнулся носом в ее щеку.
— Куда пойдем?
— А все равно.
Пошли пешком по Бульвару. Сперва до Никитских ворот, потом еще дальше. Посидели на скамейке напротив литературного института. И все время жутко хотелось целоваться.
В кино попали только на сеанс «двадцать один-тридцать». В «Ударник». Показывали какую то итальянскую комедию с Челентано. Но Ваня на экран почти не смотрел. Его все тянуло целоваться. И ей тоже. И они себе в этом не отказывали.
— А мы с Ирочкой, наверное, поженимся…
Серега лежал поверх одеяла. Голый, в одних плавках. Жара на улице, если доверять не телевизору, а своим ощущениям, была под тридцать. Оба окна их комнаты были открыты настеж, а там, за едва колыхавшимися занавесками было что то нехорошее. Вдали погромыхивало, и темно-серое небо, цвета совсем как у Невской воды в хмурый день, давило и парило духотой.
— Гроза будет, — сказал Витя, тоже голый, и тоже в одних плавках лежащий поверх одеяла.
— Поженимся мы с Ирочкой…
— Что, так приспичило? — хмыкнул Виктор, пуская в потолок струйку сигаретного дыма.
— Дурило ты. У меня, ты знаешь, с этим делом — никаких проблем. Я онанизмом уже в десятом классе бросил заниматься и полностью перешел на конкретных телок.
— Ну так и что?
— А то, что браки надо заключать тогда, когда это выгодно…
— Ну?
— Вот и ну! Ирка — баба что надо, ты ж видел.
— Ну.
— Но меня не это берет. У меня, ты ж знаешь, телок в Ленинграде — миллион и еще больше. Ирка как жена — перспективная.
— Ну.
— А и то — папаша у нее, сам понимаешь — в министерстве не последний человек, квартира у них, ты бы видел! И потом — это ж Москва…
— А че, Ленинград наш хуже, что ли?
— Дурак ты Витек, конечно хуже.
— А мне наоборот, Москва не нравится.
— Просто ты ее не знаешь. Судишь о ней с точки зрения проезжего транзитного пассажира, которому надо с Белорусского вокзала на Казанский. В руках у него чемодан тяжелый, да надо до поезда еще подарок жене в ГУМе купить. Вот он ее — Москву и не любит — его тут все толкают, как куда пройти — не говорят, он устал, ему полежать хочется и вообще — город этот для него чужой. Вот он по приезде в свои Большие Говнищи и рассказывает родне — какой плохой и неуютный это город — Москва. А ты поживи в ней, как в родном городе!
— Нет, Серега, ты не патриот.
— Да, я не патриот. Я хочу в Москву.
— И поэтому на Ирочке женишься?
— И поэтому тоже.