Старшина разместилась по сторонам кошевого. Здесь находились: судья — порядком ожиревший казак, вечно ищущий опоры, чтобы прислониться, и потому прозванный Боровом, писарь с крошечными бегающими глазами, войсковой есаул — бравый казак, любимец всего коша, первый весельчак и затейник, но зато и первый рубака; тут же стоял и войсковой довбыш. Куренные атаманы находились при клейнодах, состоявших из знамени, войсковой печати и бунчука; булаву держал кошевой. Несмотря на хмурое утро, сколько было жизни, движения и красок в этой живой картине!
Среди майдана гордо возвышался серебряный бунчук, украшенный белыми конскими хвостами; легкий ветерок шевелил розовую хоругвь, поддерживаемую хорунжим.
Ближе к старшине разместились чины второго разряда, как-то: войсковой пушкарь — заведующий артиллерией, толмач — исполняющий обязанности переводчика, контаржей — хранитель войсковых весов и сборщик доходов; были здесь и канцеляристы, и атаман сечевой школы, заведующий светским воспитанием мальчиков, отдаваемых в сечевую науку. Рядовое казачество шумливым потоком заняло весь майдан, переполнив даже ближайшие улицы.
Кошевой поднял булаву, и все смолкло. Поклонившись на всё четыре стороны «товариству», он спросил дрогнувшим голосом, что побудило славное лыцарство так спешно, без его ведома собирать раду.
В ответ поднялся невообразимый шум, в котором можно только было разобрать, что сечевики засиделись без дела, что бездействовать грешно, когда товарищи томятся в неволе, что час возмездия давно пробил, а старшина и не думает благословить молодцов прогуляться по морю.
— Разве нам долго челны оснастить?.. Разве пороху не хватит для дела, или казацкие сабли совсем уже притупились в ножнах?! Кошевой пытался возражать, но его долго никто не слушал и не хотел слушать — все прекрасно заранее знали, что он скажет. Но, наконец, ему удалось восстановить тишину.
— Любезные товарищи наши, храбрые лыцари славного войска запорожского! — начал он свою речь.
— Знаю я вашу думку и вижу вашу волю… Рад бы я послужить вам… Всякому школяру известно, что бить басурман — дело доброе, христианское, освобождать братий своих из неволи и того лучше; но есть еще высшая обязанность — крепко держать лыцарское слово. Давно ли мы помирились с султаном и поклялись не вторгаться в его пределы?.. Разве мы не обещали крепко и ненарушимо держать наше слово? Как же мы можем замышлять новый поход?..
— Нужда изменяет закон!.. А султан всегда держал свое слово?! Так, значит, пусть товарищи, дети великой Сечи, погибают в неволе?.. Пусть турок обращается с ними, как с вьючным скотом?! — загремели в ответ запорожцы, и некоторые, находившиеся в передних рядах, уже стали засучивать рукава, предвкушая рукопашную развязку спора.
— Долой кошевого!..
— В воду его!..
— Не надо нам басурманского кума!..
— Клади булаву!..
Крики усиливались, и чем бы кончились угрозы, если б воля товарищества не была исполнена немедленно — это никому неизвестно. Объяснений кошевого никто не слышал, и не слушал. Для сечевиков он уже был «басурманский кум и приятель», а не атаман войска запорожского.
Положив булаву, кошевой поспешил стушеваться в толпе. Остальная старшина хотела последовать его примеру и сложить свои полномочия, но «рада» грозно потребовала, чтоб все оставались на своих местах.
Сейчас же решено было приступить к выбору нового кошевого. Посторонний зритель никогда бы не разобрался в этой суматохе, в этом оглушительном гаме, а запорожцы прекрасно разбирались.
Не успел кошевой сложить булаву, как уже послышались громко произносимые имена новых кандидатов. Вслед за именами часто следовала лаконическая, но меткая характеристика.
— Ивана Пугача! — кричат в одной стороне майдана.
— Он и булаву в шинок снесет! — отвечают другие, вызывая взрыв громкого смеха.
— Семена Трясила!..
— Добрый казак, да у него во рту галушка: не разберешь, что он лепечет.
— Аристарха Кутью!..
— Ему не булаву, а книжку!..
— Петра Конашевича! — раздался одинокий голос, и вдруг ему начали вторить десятки, сотни голосов, выводя на всевозможные лады: