Войдя к себе, он замер на миг перед большим зеркалом, в котором мог видеть себя целиком. Сняв парик, он подмел им пол, склонившись в глубоком поклоне перед почти лысым стариком, которого видел перед собой. Затем неспешно, словно каждое движение давалось ему с трудом, отделался от тряпья, которое составляло отныне все его состояние, и не стал даже поднимать с полу шелковый камзол и шитый золотом жилет.
Водрузив на стол канделябр с одной зажженной свечой, он повалился на постель в рубашке и кюлотах.
В неверном трепещущем свете свечи Джакомо отдался своим мыслям и стал потихоньку падать в пропасть сна и забвения — временное пристанище, которое старики, одержимые сознанием своего физического и умственного упадка, обретают перед тем, как уже навсегда покинуть этот бренный мир.
Но и в этом временном пристанище слишком многое еще отвлекало от покоя. Неужели ему так никогда и не избавиться от одержимости женщинами, которая заставляла его слишком быстро жить, от яростной потребности наслаждений, толкавшей его на неутомимую гонку по всем дорогам Европы, от воспоминаний об упоительных мгновениях?
Он слишком хорошо представлял себе любовное собеседование, ведущееся неподалеку от него. Остались ли Полина и де Дроги в кабинете? Воспользовался ли капитан сном аббата, чтобы победоносно овладеть укрепленным пунктом, таящим сокровища? Или же повлек собеседницу в парк, на травку, где куда как удобнее предаваться любовным утехам? Та, в которую он так сильно, так безнадежно влюбился, была всего в нескольких шагах от него и… в объятиях другого. Эти несколько шагов не дано было пересечь ни одному смертному.
Предаваясь мрачным мыслям, он вдруг услышал, как кто-то скребется в его дверь. Он сел на кровати, разбуженный надеждой, и увидел, как приоткрылась створка.
Легкая, как струйка пара, тень, казалось, рожденная самой темнотой, пролетела по комнате, скакнула в его постель и, прижавшись к нему, стала искать его губы.
Изумленный Казанова узнал Тонку, дочь садовника, девушку, которую он прихоти ради два года назад затащил ночью в большую оранжерею, дабы среди экзотических цветов, которые граф Вальдштейн выращивал в своем поместье, сорвать первые плоды девственности.
Туанет, или Туанон, как звал ее Джакомо, природа наделила умом не больше, чем томаты или груши, которые она собирала, помогая отцу. Она говорила на жаргоне, распространенном среди крестьян Богемии, в котором Казанова ничего не смыслил. Но малышка была грациозна и свежа, как розы в саду, и так же сладко пахла ее кожа, оставшаяся светлой и нежной, несмотря на солнце и непогоду. Ее бы писать: тонкая талия, длинные ноги, маленькие руки. Улыбка придавала ее круглому лицу всегда удивленное и как бы вопрошающее выражение, которое могло сойти за понимание. На беду, она была об одном глазу, когда-то потеряв другой по неосторожности, и вынуждена была носить повязку.
В свои восемнадцать лет она выглядела как девочка, но не потому, что природа не наградила ее ямочками и округлостями, а потому, что, расщедрившись на ее плоть, не дала ей разума. Она умела лишь слушаться, и то, если с ней разговаривали ласково — тогда она послушно выполняла все, что от нее требовали. Если же ее ругали, ее единственный глаз наполнялся слезами, губы поджимались, и у нее становился такой же ошеломленный и окаменелый вид, как у статуй на мифологические сюжеты, расставленных вдоль террасы. Казанова не мог устоять перед искушением ласково заговорить с этим дитя, и она послушно последовала за ним. Старый сатир вкусил тончайшего наслаждения, забавляясь ее полнейшей наивностью. Туанон отдалась ему с увлечением, еще более трогательным от того, что она и не поняла даже, что произошло, и выказала неподдельное расположение как к тому, чтобы получать ласки, так и к тому, чтобы дарить их. Та, которой не приходилось обычно слышать больше нескольких слов, да и то не Бог весть каких, тонко и даже как бы с умом отдавалась чувственным удовольствиям.
Своим простодушием эта простачка и смогла внушить закоренелому развратнику желание, чуть было не заставившее его испустить дух.
После той ночи Туанон и ее наставник по распутству больше не виделись, ни в оранжерее, ни в каком другом месте, но не потому, что она пресытилась тем, что открылось ей без труда, и не потому, что Джакомо счел, что ему больше нечему ее обучать. Просто несколько дней спустя в замок заехала княгиня Лихтенштейнская, мать графа Вальдштейна, и увезла с собой несколько книг из библиотеки, часы, копию которых хотела заказать часовых дел мастеру в Дрездене, и Тонку, чтобы заменить ею умершую родами прислужницу в кухне.