— Я вам благодарна за дружеское участие, хотя мы и придерживаемся разных точек зрения, — повторяла Полина.
— Возраст и время научат вас тому, что человек — это не только его взгляды и точка зрения, так же как невозможно излить в книге свою душу, а еще меньше — изложить всю жизнь.
— Не этим ли вы тем не менее занимаетесь? Я имею в виду «Мемуары».
— Это зеркало, в которое я по собственной слабости частенько гляжусь. Но в зеркалах отражаются не только картины и виды, но и сама личность.
— Значит, писать бессмысленно, если в книгах остается лишь внешнее, видимость.
— Но человек — это и есть видимость. Как бы вы ни старались, он не знает самого себя.
— То бишь, по-вашему, истины нет нигде, ни в книгах, ни помимо них.
— Да, это так, нигде в мире нет истины, ибо мир и сам — одна видимость, сон, очень похожий на реальность, но весьма удаленный от какой бы то ни было истины, поскольку вся его материальность заключается в том, что нам не вырваться из него, как мы вырываемся из объятий Морфея.
— Вы не верите в существование иного мира?
— Я знаю одно: и он, в свою очередь, тоже будет лишь видимостью.
Была ночь, когда г-жа де Фонколомб очнулась от долгого сна. Полина помогла ей приподняться и сесть на постели. Больная спросила бульона и вина.
Подкрепившись, она отослала Полину, сказав, что больше не нуждается в ней и хочет остаться с глазу на глаз с шевалье.
Казанова придвинул кресло к изголовью кровати: голос его подруги был еще так слаб, что звучал не громче теплого ветерка, задувающего в спальню.
— Мой дорогой Жак, — прошептала она, — ты не разочаровал меня, ты все тот же, что и в моих воспоминаниях, которые я берегла пятьдесят лет как самое ценное из сокровищ, и ты все так же дорог моему сердцу.
Казанова взял протянутую ему руку — руку Генриетты, и сжал ее в своих руках. Они молчали, сдерживая слезы.
— Но ты не узнал меня, — продолжила она с улыбкой, — пока я не показала тебе некий знак, который раскрыл тебе мою душу. Неужто ты больший слепец, чем я, мой бедный друг? Неужто забыл Генриетту?
— Я не забыл ничего, — твердо отвечал Казанова. — Ни тебя, ни печальных слов, начертанных острой гранью бриллианта на стекле окна в тот роковой день, когда мы расстались навеки.
Он вынул из жилетного кармана лист тончайшей, пожелтевшей от времени бумаги и бережно развернул его: написанные правильным почерком строчки покрывали его.
Г-жа де Фонколомб взяла листок и долго ощупывала его, словно пытаясь прочесть с помощью пальцев. Казанова помнил наизусть каждое из слов, полвека освещавших его жизнь и рассеивающих непроглядную ночь его скептицизма.
Перенесясь в то счастливое вчера, в котором его чаяния и беды были словно наделены безгрешной красотой, он склонился к лицу Генриетты и покрыл его поцелуями. Ее глаза почти ничего не видели, а долгое одиночество покрыло ее душу толстым слоем снега. Затем Казанова шепотом по памяти прочел письмо:
Мой единственный друг, я вынуждена была покинуть тебя, но не увеличивай своего горя, думая о моем. Будем же благоразумны и представим, что нам приснился приятный сон. Не след нам жаловаться на судьбу, ведь никогда еще пленительный сон не был так долог. Лучше поздравим друг друга с тем, что смогли быть совершенно счастливы целых три месяца: кто еще из смертных может похвастаться тем же? Не будем никогда забывать друг друга, станем вспоминать чудесные мгновения нашей любви, чтобы возобновлять их в наших сердцах, которые хоть и разделены, будут наслаждаться этим столь же живо, как если бы бились одно на другом. Не узнавай про меня, если же случайно узнаешь, кто я, забудь навсегда. Думаю, тебе будет приятно узнать, что я навела такой порядок в своих делах, что до конца жизни буду так же счастлива, как только мне может быть дано, лишившись тебя. Я не знаю, кто ты, но знаю, что никто в мире не понимает тебя лучше, чем я. Я больше никогда не полюблю, однако тебе ни к чему следовать моему примеру. Желаю, чтобы ты любил еще и чтобы твоя добрая фея помогла тебе обрести другую Генриетту.
Г-жа де Фонколомб долго молчала. Затем дотронулась губами до дрожащего в ее руках листка бумаги, в котором была вся ее душа, и вернула его Казанове.
— Итак, дорогой Жак, мы были друг для друга лишь сном.
— Иных снов достаточно, чтобы наполнить всю жизнь.