— Для этого существуют платок и полотенце, — сказал Подряников.
— Ну, а если нужно вытереть нос, а под рукой только шарф? — улыбнулась Марина.
— Еще рукавом удобно, — сказал вернувшийся слесарь.
— Шарф — из шерсти, а платок — тряпка. Это экономически невыгодно, — сказал Подряников.
— Я же фантазирую, а фантазии не стоят денег… Господи, о чем я?.. Хотел сказать, что из пустой бутылки мы сделаем подсвечник. Но все равно… В моей квартире стоит пальма в кадке. Каждый Новый год мы наряжаем ее вместо елки.
— Вот это разумно, — согласился Подряников. — Как я сам не додумался!
Но тут Адам запел что-то грустное под личное настроение. Пел он долго — с час, не меньше, пока Саша не спросил, на каком языке выступает Сусанин.
— На своем собственном, который сам сочинил, — ответил Адам. — Ведь я филолог, любослов и словоблуд. Обожаю слова, которых нет, как прекрасных женщин, которых себе придумываю. Я и сам — человек-слово. Во мне борются перфектная основа и футуральное окончание. А в настоящем времени я лишний, у меня ничего нет от настоящего… Да каждый из нас выражается морфологически. У любого есть свое лицо, число, время, наклонение, залог… Иван, например, — индикативный пассивный презенс в единственном числе, а Бутылки — футуральный конъюнктив в тройственном числе.
— А я? — спросил Саша.
— А вы, видимо, актив во всех временах, — ответил Сусанин.
Потом он спел по-русски собственную песню о том, как Бог создал землю, и земли было очень много, поэтому Бог создал траву и деревья. Они разрослись и скрыли от глаз землю. Тогда Бог сотворил травоядных и насекомых. Они расплодились до того, что от растительности остались жалкие островки. Тогда Бог создал хищников, но и этим дела не поправил: остались одни леса и плотоядные. И Бог пошел на последний эксперимент: собрал из органики механизм, который истреблял землю, траву, деревья, насекомых, хищников и самого себя. В мире наступило экологическое равновесие, система тотального уничтожения создала всемирный паритет.
— А как вы пишете текст? — поинтересовался Подряников.
— Не знаю. Слова сами хватают за руки и требуют: возьми меня! Я не шучу, я утверждаю, что слова — те же люди. Я знаю человека, он — пожар. Если мне захочется описать, как горит дом, я напишу об этом человеке. Он одевается в красное и сам рыжий. Ко всему прочему, он не может ни секунды усидеть на одном месте, он мечется, плещет руками, скачет на одной ножке, чуть ли не выворачивает себя наизнанку. И глядя, как он жонглирует частями тела, меня подмывает переставить буквы и описать какой-нибудь ражоп или жапор. Другой мой знакомый состоит из лица, потому что организм его атрофировался и не виден. А лицо похоже на вулкан. Из носа течет бесконечная магма и с обеих сторон огибает кратер: у бедняги хронический насморк, и он не расстается с сигаретой… Слова для меня не только люди, но и вещи. Я способен одеть себя в них и напялить на кого-нибудь другого. Если шарфом я утираю нос, то слову придаю смысл, доступный только моему пониманию, и таким нехитрым способом могу говорить все, что себе выдумаю. Хотите, Саша, — предложил Сусанин, — я возьму вас в ученики, как Ивана, как Марину, как многих других? Вы отречетесь от всего старого, вы заведете новую записную книжку, и я отучу вас воровать бумагу и научу воровать фантазии, полные жизни. Человек создан для мечты, он живет, пока мечтает!
— Валяйте, учите, — сказал Подряников, — только не сегодня, мне спать пора.
— Мечтайте, дети мои! — Сусанин залез на стул и замахал руками, погасив свечу. — Верьте сказкам, ибо это лучшее, что создал человек!
Бутылки опять всхлипнул и стал тянуть Сусанина за брючину:
— Адамчик, возьми меня в ученики.
Сусанин отмахнулся от него.
— Я алкоголиков не беру. — Но потом подумал, шевеля ладонями, и решил: — В порядке исключения, как человека с трагической судьбой… Хотя ты уже сам себя исключил из действительности.
И тут вечеру положила конец Фрикаделина, по опыту пришедшая с фонарем.
— Ну-ка, — сказала она, выбирая лучом мужа, — марш домой!
— Проси прощенья, Фрикаделина, — приказал Сусанин.