— Ой… ой-о-о-й… а про меня забыли? Всем досталось корма, только мне, бедному, ничего не перепало, — и поросенок Чав, привстав на задние ножки, с грохотом принялся раскачивать дверцу своей загородки.
— Ну, что ж, Жучка, зададим корм и поросенку.
Собака с готовностью вскочила, словно говоря:
— Где ведро, я могу отнести…
Но у Яноша Смородины такого даже в мыслях не было: Жучке не дотащить тяжеленное ведро с помоями; так что она усиленно помогала хозяину лишь вилянием хвоста.
Поросенок тут же сунул розовый пятачок в теплое пойло и лишь изредка отрывался от приятного занятия, чтобы довольным похрапыванием поблагодарить хозяина, чесавшего ему спину.
— Приятно… чав-чав… ох, до чего приятно… спина чешется, а самому мне туда не дотянуться… — и поросенок, захлебываясь от восторга, уписывал еду, ни на что не обращая внимания и не задумываясь над тем, что эта рука, ласкающая его сейчас, будущей зимой однажды приблизится к нему… с ножом.
Тем временем птичий двор затих. От рассыпанного на земле корма не осталось ни зернышка, ни малейшей соринки или крошки, и гуси, вновь обретя свое ледяное высокомерие, выстроились у задней калитки, дожидаясь, когда их выпустят к ручью. Так они и стояли там, будто старый Смородина был всего лишь швейцаром, единственная обязанность которого — отворять калитку и выпускать их к воде. Не хочет открывать — не надо, пусть ему будет хуже! Не видать хозяину белоснежного гусиного пуха, как ни закармливай он их кукурузой… не станут же они, гордые гуси, поднимать шум из-за такой ерунды! Брезгливо подняв одну лапку, гуси время от времени косились на небо, где вскоре потянутся к югу стаи их дальних родственников, которым нет дела до людей и до низменных земных забот.
Ну, а утки?
Старому Смородине немалых трудов стоит согнать их в одно место — правда, Жучка с оживленным усердием помогала хозяину в этом, — а потом, собравшись вместе, утки норовят передавить друг друга, устремляясь к калитке; приоткрытая калитка сулит райское блаженство: ручей, воду, вкусных червяков, — а утки своим коротким умишком изо дня в день забывают об этой ежедневно уготовленной им радости.
— Жалкий сброд! — с презрением смотрят им вслед гуси и, горделиво вздернув головы, застывают в завидном бесстрастии.
Теперь все обитатели двора угомонились окончательно. Поросенок вылизал помои до последней капли; вытянувшись, он похрапывает в блаженно-сладком сне.
Янош Смородина приступает к завтраку. Собака сидит в дверях и тоже принимает участие в трапезе. Женщина моет на кухне посуду и при этом говорит без умолку.
— Я еще издали его приметила, вишь, говорю, аист к садовнику прибился, к чему бы это, ежели в доме одни мужики обретаются. Вот кабы бабенка была молодая, тогда жди, кого аист принесет…
Садовник пропускает мимо ушей эту болтовню. Всеми мыслями своими он сейчас на базаре вместе с Берти.
— А старики сказывают, будто ежели где аист гнездо свил, в тот дом нипочем молния не ударит.
— Все это предрассудки! — садовник на мгновение отрывается от своих мыслей.
— Предрассудки, знамо дело… Только я вот что скажу: помнится, было время, когда матушка моя мне ногу больную чесноком пользовала, и старый лекарь нас за такое лечение только что на костре не спалил. А нынче, вишь, и ученые люди додумались до того, что чеснок — и впрямь лекарственное средствие. Уж так оно повелось: покуда какие премудрости одним беднякам ведомы, то — предрассудки, а когда врачи про то же самое толковать начинают, — это, мол, наука.
Старого Смородину мысли завели теперь в сад. Где посеять мак на будущий год?.. Можно бы в углу, но там, пожалуй, солнца маловато. С другой стороны, и спроса теперь на мак почти не стало. С мака опять мысли его перескакивают на Берти.
— Агнеш, надо бы Берти штаны залатать.
— Ладно, прихвачу их с собой.
— И соберите себе в огороде, чего надобно. Есть капуста свежая, тыква…
— Тыкву ребятишки мои не едят.
— Ну, возьмите савойской капусты, ежели они у вас такие разборчивые!
— Что ж с ними поделаешь, не любят они тыкву, — и дело с концом! Пошла прочь, Жучка, — женщина выплеснула во двор воду из лохани.
Собака испуганно отскочила от неожиданного ливня и отправилась на свое привычное место к колодцу. Завтрак ведь все равно уже кончился, а отсюда удобнее приглядывать за вверенным ей хозяйством.
Теперь уже утреннее сияние разлилось во всю ширь. В воздухе, правда, висела туманная дымка, но была она легкая и прозрачная, как шелковая кисея, а высоко в небе плыли на север белые барашки облаков — небольшая отара, никто ее не пас, никто за нею не присматривал. Месяц стоял еще на небе, но он успел побледнеть, и его едва было видно. Рядом с Большим Светилом, солнцем, Малое Светило, луна, казалось тусклым, подобно воску, а его дерзкое ночное сияние вспоминалось как прощальный привет ушедшего вчерашнего дня.