Оба гона сливались, переливались и удалялись. Князь Федор Иванович, послушав их, вздохнул, и тут заметив в руках своих табакерку, открыл ее. Полюбовавшись несколько мгновений на портрет светлейшего князя Таврического, выложенный изумрудами, достал щепоть табаку.
— Назад! — послышался крик Ермилы на молодого кобеля, который выступил на опушку. Князь притом вздрогнул и уронил табакерку наземь. Стремянный тут же кинулся подбирать ее.
Как часто бывает, звук гона неожиданно быстро приблизился, он стал оглушительным, как будто лающие пасти собак оказались вмиг перед лицами охотников. Стремянной Митька, все еще держа в руках табакерку, указывал князю вперед.
— Берегись! — прокричал он и спрятав табакерку в шапку, выпустил рвавшихся с лаем собак.
Дав ходу коню, он понесся за ними. Выскакав на опушку, князь Федор Иванович увидел перед собой волка. Митька приостановил коня чуть впереди, Ермило же отстал с кобелями.
Волк, скрываясь за высокой порыжевшей травой, не бежал, а как то странно стелился по земле, вкруг той самой опушки, на которой они стояли. Молодой кобель из стаи попятился. Вздернув морду, он завыл пронзительно, тоскливо и вдруг сорвался на писк, столь не подходящий к его внушительному, мускулистому виду. Другие собаки тоже заволновались, но пока не отступались. Самые злобные взвизгнули и, сорвавшись со свор, понеслись к волку мимо ног лошадей.
Переглянувшись с Ермило, князь Федор Иванович привстал в седле. Он желал поскорее увидеть волка, но по непонятной пока самому ему причине, он — то ли уж от возраста то ли с непривычки, — ощущал некую робость, сопряженную почти что с ужасом накануне встречи с хищником.
Однако Ермило тоже не чувствовал себя столь же уверенно, сколь обычно.
Ветви кустарника раздвинулись, волк, а судя по уверенной, наглой повадке, это была сама волчица, просунула большую лобастую голову на опушку, повернула ее к собакам, присев на лапы прыгнула и оторопевший Федор Иванович, не поверив собственным глазам, покачнулся в седле, и упал бы, не подхвати его Ермила боком.
Много лет охотился князь Федор Иванович, сам многое повидал, от друзей-приятелей — соседей да армейский товарищей — тоже охотничьих рассказов наслушался. Но такого волка сам он никогда не видал, и ничего о нем никогда не слышал. Перед ним стоял зверь размером и сложением раза в два крупнее и мощнее обычного. При том имел он поразительно дивный окрас, что пожалуй только очертаниями своими сходил за волка. Зверь был весь белый. Но не той болезненной белизной, которая встречается у больных тварей различных звериных видов. Шерсть его, густая, блестящая, по какой-то невероятной причуде Творца получила удивительный жемчужно-голубоватый цвет, при том переливающийся в бликах солнца то розоватым, то серым. Глаза, вовсе не красные, а черные, огромные, почти что человечьи глаза, смотрели перед собой безбоязненно. Только несколько мгновений оглядывал зверь князя Федора Ивановича и спутников его, но тут же мотнул пушистым хвостом и скрылся из виду.
В ту же минуту из противоположной опушки с ревом, похожим на плач, растерянно выскочила одна, другая, третья гончая, и вся стая понеслась по полю, по тому самому месту, где только что стояла волчица. Вслед за гончими расступились кусты и показалась почерневшая от пота лошадь Данилки. Сам ездок сидел на длинной спине ее комочком, наклоняясь вперед — лицо его было красно и мокро от пота. Когда он увидел охотников, он остановил лошадь и пригрозил арапником:
— Что? Проглазели волка? — прокричал сердито. — Эх, вы, трусаки!
— Слышь, Данилка, — выступил вперед Ермила, прикрывая собой перепутанного и изрядно сконфуженного Федора Ивановича, — что за волк-то такой, белесый, да и здоровенный?
— Какой белесый? — огрызнулся Данилка зло. — Со страху совсем у вас глаза на лоб полезли: — серый, драный волчища, как и все. Очумели, что ли? Ну, теперь на молодого барина одна надежа, — и со всей злобой, приготовленной своим соратникам-недотепам ударил по ввалившимся мокрым бокам бурой своей лошадки и понесся за гончими.
Словно наказанный, князь Федор Иванович стоял, оглядываясь по сторонам, и старался улыбкой вызвать сочувствие в Ермиле. Но того уже не было рядом со старым князем. Услышав Данилку, он в объезд по кустам, заскакивал на волка. С двух сторон за зверем шли борзятники и перескакивали зверя. Но волк, как ни в чем не бывало, легко преодолевал все преграды, и ни один охотник не перехватил его.
Молодой Арсений Прозоровский между тем стоял на своем месте, ожидая волка. По приближению и отдалению гона, по звукам голосов известных ему собак, по отдалению, возвышению, и — обратно — приближению и понижению их, он всем существом своим чувствовал, что совершалось на болоте и в прибрежном лесу. Он знал, что волчицу удалось выгнать с острова, знал, что с ней много молодых, прибылых волков. Знал, что гончие разбились на две стаи, что где-то травили и что-то случилось неблагополучно.
Всякую секунду он ожидал на своей стороне зверя. Осматриваясь, молодой человек строил множество различных предположений, откуда побежит волк, и как он будет травить его. Надежды сменялись отчаянием. К тому же Арсения очень раздражал огромный серый ворон, который прилетев от усадьбы, то кружил над его головой, правда, безмолвно, то также безмолвно усаживался на одну из ветвей деревьев и взирал оттуда. Словно тоже поджидал чего-то.
Окидывая упорным и беспокойным взглядом опушку леса с двумя редкими, но очень толстыми березами над осиновым подседом, а за ними овраг с измытым краем, Арсений с насмешкой думал о Лизиных страхах поутру, которым, честно говоря, едва не поддался.
В самом деле, прав был батюшка, слишком много слушает она свою старуху Пелагею. Ну, какие ж опасности, право дело! Выгнали волчицу с острова, вот уж по лесу гонят ее, до того болота больше и не доберется никто.
Все и решится здесь, у оврага. Очень уж хотелось Арсению, чтобы охота закончилась удачей именно на его месте, мечталось, чтоб вышла на него волчица, а он уж покажет себя молодцом.
Стараясь размяться, Арсений пошевелил плечами, как вдруг хранивший молчание ворон над его головой прокаркал оглушительно — так что мурашки побежали по коже у молодого человека. Сорвавшись с ветви, птица начала кружить над опушкой и продолжала кричать.
Взглянув направо, в ту сторону, где — как он знал, — оставались батюшка и Ермило, — Арсений увидал, что по пустынному полю навстречу ему бежит… Нет, не бежит — летит, почти что летит нечто в голубовато-серебристом сиянии и совершенно безмолвно.
Арсений не верил собственным глазам. Очертания зверя походили на волка. Казалось бы, свершилось долгожданное, величайшее счастье — волк шел на него, как молодой человек и желал только что. Но почему-то ни капли радости Арсений не ощущал от этого. Наоборот, ужас сковывал постепенно члены его.
Собаки вопреки обыкновению, не лаяли как оголтелые, а жалобно скулили и жались к лошади Арсения. Сам конь под седоком волновался и несколько раз взбрыкнул, норовя сбросить его. Ворон над опушкой кружил все ниже и кричал все страшнее. Волк же мчался вперед и словно птица пронесся над широкой рытвиной, преграждавшей ему дорогу.
— Улюлю! — хотел прокричать собакам Арсений, но голос предал его. Он прошептал хрипло, оттопыривая дрожащие губы. Собаки не слушались. Позабыв всю выучку, они тянули в противоположную строну, желая бежать прочь.
Первой при приближении волка рванулась лошадь Арсения. Не слыша хозяина, она понесла под гору, перескакивая через водомоины, и еще быстрее, обогнав ее, понеслись собаки, сорвав привязи. Вскоре они были уж далеко.
Ухватившись за гриву лошади, Арсений обернул-ся и ужас и без того значительный, почти заледенил его — быстро увеличиваясь в размерах волк гнался за ним, путь ему явно указывал серый ворон, летевший у Арсения над головой. Лязг огромных зубов слышался совсем рядом.
Заржав, лошадь Арсения остановилась, взбрыкнула так, что не удержавшись, молодой человек упал наземь. Больно ударившись, Арсений на какое-то мгновение лишился сознания — все потемнело у него в глазах. Только топот копыт удаляющейся лошади еще слышался тревожно. Где-то совсем рядом снова щелкнули зубы и задержавшийся или выбившийся из сил кобель пронзительно, предсмертно завизжал. Подчиняясь инстинкту, Арсений собрав силы, полз, не отдавая отчета, что спасение уже невозможно для него.