Клирик сперва обалдел. Потом - не знал, что сказать. И, только уловив начало движения - к падению и смерти, влепил ведьме пощёчину. Чуть кисть не вывернул - но Анну отшвырнуло внутрь, к колоколу. А как припомнил, что Немайн тоже женщина - и второй раз припечатал. Наружной стороной. Рубиновой камеей.
- Первая - от истерики. Вторая - за Альму. Твоя работа, крыса охоты, больная страхом тела рек?
Клирик, того не заметив, воспроизвёл манеру кораблестроителя ругаться кеннингами. Сам оторопел. А ведьме пришлось расшифровывать...
- Ну и пусть сука бешеная, - сказала она тускло, - а ты добренькая? Спасла... Ну, не спрыгну вниз. Так повешусь в уголке. Или утоплюсь. А хочешь - грудь себе отрежу и на трофей подарю? А голову пусть муж отрубит. Я б и сама, так не успею. Только горло перережу... А детей моих сама дави. Я их многому уже научила, подрастут - мстить будут... Хотя раньше с голоду подохнут...
Клирик с неожиданным удовольствием влепил ей ещё одну плюху. Тыльной стороной, по носу. А вот кольцо повернул камнем внутрь. Хорошо, первым ударом лицо в кровь не разорвал.
- Встать, - прошипел, - быстро. Насрать мне на твоих детей, ясно? Личинки, семечки людей... Я таких как жертву не принимала, ягнятами не питалась... Но - хочешь в семью ведьму сидховой школы? Да или нет?
И - ещё пощёчину. Не слишком сильно. Для концентрации внимания. Старый, вполне средневековый приём. Когда свидетелей-простолюдинов нещадно пороли - чтобы запомнили, что нужно. Анну пороть нельзя - ведьма и воительница. А вот когда богиня последней целой рукой в морды, это даже почётно. Анна почему-то рухнула наземь.
- Даа... - почти воет.
- Тогда - даю тебе неделю. С мужем побаловаться, детишек поголубить. Потом - ко мне в ученицы. Не как Тристан, мелкий он ещё, а как к ткачихе. На три года. Мои наука, одёжка и стол, твоё - полное послушание. Раз в полгода буду отпускать к семье на неделю-другую. А трофеи, - не удержался, созорничал - подкинул на ладони тяжёлый и мягкий "трофей", - оставь себе. Жаль резать,ей-ей. Рука не поднимется. Слишком красивые. Мне б такие...
- Правда? - заглотила. И хорошо...
- Ну почти. При моём росте да узких плечах именно твои, боюсь, большеваты будут. А вот чтоб ровно настолько поменьше, насколько я мельче тебя - точно не отказалась бы.
Анна подняла руку к лицу, отняла...
- Била зачем?
- А не понравилось? Добренькая я тебе не нравлюсь, - улыбнулась Немайн, - Хотя годика через три - такой же будешь. Если доживёшь, конечно. Сразу, как ученице, говорю - могла по-добренькому. Вот бросилась бы к тебе на грудь, утнулась между шейкой и плечом, и ну реветь! Хотя нет. Ты высокая, ткнулась бы я в твои роскошные, как грудничок. А ты бы рыдала мне в макушку! Куда б делась? Волосы во рту, слёзы, сопли. Я-то добренькая, мне бы даже понравилось. А потом я бы сказала: "Поплачь"...
- Поплачь, - шептала богиня, гладя Анну по голове, ткнувшуюся в её маленькие, - поплачь. Отдохни. Успокойся. Мы всё решим. Всем будет хорошо. Всегда были сидхи. Всегда были ведьмы. И никогда не мешали друг другу. А убивать себя грех. Ты же веришь, веришь как я... У тебя даже имени языческого нет...
Анна успокоилась. Пришлось ей носовой платок одолжить - при рабочем платье не носила, а сморкалась, видимо, в рукав.
- Я тебя не слишком сильно? Нос не своротила. Крови нет, царапин, значит, тоже. А синяк пройдёт. Пошли.
Ведьму Клирик пропустил вперёд. На всякий случай, и чтоб не видела, как сидха тихонько отплёвывает белокурые волосы. Внизу всё оставалось по-прежнему. Епископ то ли молился, то ли просто размышлял у древнего креста.
- Постой, дочь моя, - сказал он, когда Немайн проходила мимо, - я ничего не понимаю в ткачестве, но Господь напомнил мне, что я тоже книжник. Уток же ходит в две стороны? Возможно, тебе будет удобнее ткать книги ходом пахаря. Когда-то мы, греки, писали именно так. А панегирики императорам так пишем и посейчас... А с тобой что? - прелат заметил состояние лекарки, прижимавшей к лицу платок.
- Помолодела, - буркнула Анна, - лет на пятнадцать.
- Это как?
- А так... Была замужняя после вдовства баба с полдесятком детей, стала ученица Немайн. Будешь предавать мечу - не забудь убить обеих.
Дионисий смолчал и повернулся к кресту, показывая всем видом, что не желает дальнейшего разговора. Но разве он мало сказал? Как сложно всё начинается. Это совсем чужая страна, очень странная. Нужно - врастать, медленно, упорно, сродняясь и с местными людьми, и с их странной, но всё-таки не еретической церковью. А тут... Качаются весы, на них два долга - и каждый тяжелее горы. Епископ вспоминал толпы, побивавшие "колдунов" - знахарей, шарлатанов, книжников... Толпы, так похожие на ту, что кричали - распни его! Сиракузы, Неаполь, самый Рим! И вот - девочка-августа. Вышла, по проклятой здешней традиции, допускающих женщин к воинскому делу, на поединок с вражеским богатырём. Победила. В протоколах допроса пленных - ни слова о волшбе! Отвага. Везение. Может быть, даже чудо! Но - ни пленный, ни дружинник не могли свидетельствовать в пользу. А на стенах видели колдовство. Видимо, из-за уродства девицы. Неправильные уши. Люди не понимают, что тело ничего не решает! Вон, святой Христофор - вообще псоглавец. И ничего, сподобился благодати... А у этой только уши звериные. Такой талант дал Господь. Пометил за непристойное рождение. Так это крещением снимается. И что теперь? Хорошо, хоть не нужно бросать её толпе ради Церкви. Наоборот, местные её любят. И это тоже плохо. Потому, что ей нравится быть холмовой-сидхой, а Церкви нужна католическая православная царица! Ну и что делать с Давидом в юбке?
Достойные истинного бенедиктинца смиренные амбиции кружились смерчем, хотя лицо оставалось доброжелательно бесстрастным. И именно сквозь пелену честолюбивых замыслов рождался образ, очень сильно отличающийся от того, что изначально виделось через рубиновый дым. Может быть, и правда, крещёная богиня куда полезнее ещё одной претендентки на высшую власть? В конце концов, тот же патрикий Григорий твёрд в истинной вере, и является достаточно близким родственником великого Ираклия...