Мулатка довольно красива, напоминает Роду Скотт — разве что у этой кожа посветлее. Варью, впрочем, разглядывал мулатку не слишком часто, один-два раза в неделю — когда ложился навзничь на сиденье, ожидая своей очереди где-нибудь на товарном дворе.
Среди сокровищ Иштвана Варью были еще фотокарточки трех девчонок, вставленные под резиновую прокладку ветрового стекла; Варью написал на них фламастером имена девушек: Мари, Жожо, Цица. Нельзя сказать, что они выглядели ослепительно красивыми; но любой бы признал, что все трое — очень миленькие девчушки. Мари, пожалуй, казалась немного глуповатой, Жожо — дерзкой, продувной, Цица же — кокетливой и лукавой, как котенок...[5] А на днях у Варью появилось еще одно сокровище - открытка с рекламой игорного дома в Монте-Карло; открытка, впрочем, отправлена была из Марселя. Варью поместил ее рядом с фотографиями, справа. Картинкой она обращена была наружу так, что в кабине белел ее оборот с несколькими небрежными строчками: «Просьбу выполнил. 6 июля в 5 ч. буду в «Семерке треф». Йоцо». Иштван Варью перечитывал эти слова раз по десять — пятнадцать в день, и на лице у него появлялось что-то вроде неуверенности или, может быть, волнения. В старые времена про Иштвана Варью сказали бы, что у него стальные нервы. Но это было не совсем так: у Иштвана Варью, в сущности, не было нервов. Под лохматыми светлыми волосами пряталась невозмутимая голова. Это внутреннее спокойствие выражалось и на бледном лице; оно, по всей видимости, донельзя раздражало прочих суетящихся бегущих куда-то людей.
Когда он докурил сигарету, Том Джонс как раз пел свое «Облади-облада». Варью выбросил окурок в окно и перевел скучающий взгляд со своих сокровищ на светло-желтую «Волгу». Седокам ее, видно, надоело тащиться еле-еле. «Волга» ускорила ход до шестидесяти, потом до восьмидесяти, до ста. Варью видел, что черноволосая женщина крутит пальцами возле виска: дескать, чокнутый. Кое-кто тут чокнутый. Наверное, шофер грузовика... «Бедняжка»,— подумал Варью и стал смотреть на аиста, который спокойно и величественно вышагивал в прибрежных зарослях. Он дождался, пока «Волга» скроется из виду, и лишь затем постепенно увеличил скорость до семидесяти. У Рацалмаша его обогнал «фиат», еще через несколько минут - «трабант». Стали попадаться и встречные машины, идущие обратным рейсом из Печа, из Сексарда. Движение на шоссе оживлялось. Закурив новую сигарету, Варью слушал Тома Джонса и смотрел по сторонам. Он любил летние поля; глаза, утомленные постоянным вниманием, отдыхали на сочной, обильной зелени. Вдали показался уже Дунауйварош с клубами рыжей летучей пыли над домнами; за деревьями мелькнули раскрашенные в шашечную клетку трубы коксовых печей. И тут Варью снова увидел светло-желтую «Волгу», стоящую на обочине. Черноволосая женщина вылезла из машины и, перебравшись через канаву, углубилась в кусты. Проехав мимо, Варью еще увидел в зеркальце, как она присела.
Возле Дунауйвароша шоссе как-то незаметно, без перехода, стало ровнее и даже словно бы шире. Варью разогнал «ЗИЛ» до девяноста; мчась среди молодых, недавно насаженных рощиц, он позволил себе немного расслабиться, не думать ни о чем, прижмурив глаза и качая в такт музыке лохматой головой. У Киштапоштага на шоссе вывернул вдруг маленький пыхтящий трактор-тягач с прицепом.
Варью еле успел затормозить — но сдержался и даже не выругался в сердцах. Терпеливо дождался, пока чудак за рулем разберется, где правая и где левая сторона, и лишь после этого обогнал его. Сигарета как раз догорела; он выбросил окурок в окно и, продолжая движение, нажал клавишу магнитофона. Музыка оборвалась. Несколько минут слышно было лишь ровное гудение мотора; Иштван Варью с любопытством вслушался в него. Ему нравился голос его «ЗИЛа», мощный, спокойный, уверенный, и он проверял его несколько раз в день. По звуку мотора он мог даже заранее угадать, почувствовать в нем неполадку. В дороге Варью любил, чтобы рядом все время гремела музыка, но это не мешало ему каждые полчаса выключать магнитофон, чтобы удостовериться: с мотором все в порядке. Вот и сейчас, слушая голос «ЗИЛа», он доехал до самого поворота на Кунсентмиклош и лишь тогда с удовлетворением кивнул головой, заменил, скосив глаза, кассету в магнитофоне и нажал клавишу пуска. Лента начиналась «Цецилией» Саймона и Гарфункеля. Это был один из самых любимых его номеров; правда, сейчас, перед закатом, к настроению больше подошло бы, наверное, танго «Эль Кондор паса».