— Нет, Вася, не могу сегодня.
— А билеты? — заорал Василий: за билетами на новую кинокартину бился он в очереди часа два.
— Девчат прихвати!..
Прибрав инструмент и сунув на ходу руку рассерженному Горюнову, Максим скрылся в душевой. Здесь сегодня он задержался дольше обычного: свирепо, до красноты растирал мочалкой усталое тело; смывая мыло, шпарил себя горячей водой.
От крыжовской кабинки подымались клубы пара. Кто-то, длинный и сутулый, проходя мимо и ступив в кипятковую лужу, выругался. Ополоснув намыленное лицо, Максим всмотрелся и с трудом узнал Голдобина. Был тот худ до костлявости, бугристые мышцы на руках и ногах резко просинены венами. Отметил про себя: болен старик… Расширение вен — профессиональная у кузнецов болезнь: тяжелая работа, все на ногах… И впервые, кажется, с того времени, как старик выгнал его из бригады, у Максима шевельнулось к нему доброе чувство. И еще жалость. Притих, не гоготал от удовольствия и не плескался, чаще и чаще посматривая на Голдобина, обстоятельно продиравшего пальцами рыжеватые, в мыле, волосы на голове. Завершив мытье и не ответив на приветствие молодого голого соседа, Александр Андреевич пошел одеваться.
— Ох и зло-ой! — крякнул вслед обидевшийся Максим.
Через час он был в общежитии, сидел один и писал. С застеленного клеенкой стола было убрано все лишнее, все, кроме нескольких чистых листов с отогнутыми полями и авторучки.
Максим сочинял автобиографию. Конечно, сочинена она была до этого самой жизнью, но изложить все, что случилось с Крыжовым сызмальства, казалось не менее трудным, чем пережить.
«Родился 18 июня 1936 года в селе Черемшанка… Отец — учитель. Мать — медицинский работник. С 1942 года по 1950 год воспитывался в детском доме…»
Биография была крученая, как жизнь. Трудно пересказать в сухих словах… Да и все ли о себе знает Максим?
«Родился 18 июня 1936 года»…
Это день смерти Горького. Слышал Максим от людей, что Сергей Сергеевич, его отец, хотя и учил детдомовскую ребятню математике, а не литературе, запоем читал книги… Не потому ли в тот июньский день, омрачивший его, крыжовское, счастье горем народным, решил Сергей Сергеевич назвать крохотного сына большим именем?
А может быть, Крыжов-старший тешил себя надеждой, что сын его тоже будет писать книги… Впрочем, кто знает, о чем думал и мечтал человек, давно и не своей волей покинувший родной дом.
Отец покинул дом и его, Максима, в 1937 году (обстоятельство, мучившее неосведомленного во всем Максима долгое время); в сорок первом его убили на фронте. За четыре года Сергей Сергеевич был дома четыре дня — с 22 по 26 июня 1941 года. По тем далеким дням и помнит его Максим.
Отец появился на пороге ранним утром — длинный, худой, негустой ежик на голове тускло серебрился в солнечном луче, разрубившем комнату. Мама, открывая ему дверь в сенцах, обессиленная в ту минуту счастьем, еле держалась на ногах, и отец одной рукой обхватил ее, а другой, согнувшись, неловко смазывал слезы с припухших глаз. Испуганный Максим не сразу догадался, что этот чужой человек с широкой светлой улыбкой на бледных губах — его отец. В первый, да и на второй день, мальчик, не сразу привыкнув, называл отца дядей…
В 42-м разбомбило санитарный поезд, где работала мама. И с 42-го детский дом в Черемшанке стал домом Максима.
И все же он отчетливо помнил тот дом, где когда-то жил с матерью. До ареста Сергея Сергеевича, работавшего в последний год директором детдома, семья снимала по дешевке громадную усадьбу и втроем жила в четырех комнатах. В усадьбу Максим часто забегал и тогда, когда остался без родителей. На всю жизнь остался в его памяти приземистый просторный дом с малиновыми наличниками, широкий, в зелени, двор с многими пристройками и пустой конюшней. Совсем близко от дома, помнит Максим, вздыбился на взгорке двумя древними доменками бывший демидовский завод, неторопливо поставлявший окрестному машиностроению мелкосортное железо. За глухим забором день-деньской громыхало, стучало, и это было не менее памятно, чем старый дом.
За домом, за конюшней желто простирался мятый ветрами пустырь; там, затаившись в траве с нитяным силком, славно было ловить краснобрюхих жуланчиков. Часами просиживал Максим с ребятами за кустом игольчатого боярышника, выслеживая цветастых пичуг в их суетных порханиях. Пленных красавцев сажал потом в самодельную клетку и в базарные дни выменивал на спичечную серу для поджига[1] да маковые ириски.
Но не об ирисках же писать ему сейчас в автобиографии, серьезном документе?.. Максим хмыкнул и, подвинув под собой стул так, что грудь под майкой больно сдавило краем столешницы, попытался было настроить себя на деловой лад. Теперь он, уже не отвлекаясь, деловито писал о том, что было с ним после ремесленного, техникума и после службы в армии: «…поступил на Уральский завод, в кузнечный цех…»