Кетхен. Да, милый отец.
Теобальд (немного помолчав). А что, если бы тебе вернуться недели на две, пока погода еще хорошая, к тем стенам и еще раз хорошо все продумать?
Кетхен. Как так?
Теобальд. Я говорю, вернуться бы тебе в Штральбург, под бузиновый куст, где чиж себе гнездо свил, знаешь, под навесом скалы, откуда замок, озаренный солнцем, глядит на поля и села?
Кетхен. Нет, дорогой отец.
Теобальд. Почему — нет?
Кетхен. Граф, мой господин, запретил мне это.
Теобальд. Запретил. Хорошо. И того, что он тебе запретил, ты делать не должна. Но что, если бы я пошел к нему и попросил, чтобы он тебе это разрешил?
Кетхен. Как? Что ты говоришь?
Теобальд. Если бы я попросил его отвести тебе местечко, где тебе было так хорошо, а мне — дать разрешение с любовью снабжать тебя там всем, что тебе понадобится?
Кетхен. Нет, дорогой отец.
Теобальд. Почему — нет?
Кетхен. Ты этого не сделаешь. А если бы ты это и сделал, граф не разрешит. А если бы он и разрешил, я не воспользуюсь его разрешением.
Теобальд. Кетхен, милая моя Кетхен! Я это сделаю. Я лягу у ног его, как сейчас лежу у твоих, и скажу: «Мой высокий господин! Позвольте, чтобы Кетхен жила под небом, простершимся над вашим замком. А когда вы будете выезжать из замка, позвольте, чтобы она следовала за вами издали, на расстоянии полета стрелы, а когда настанет ночь, дайте ей местечко на соломе, что подстилаете гордым вашим скакунам. Все же это лучше, чем погибать ей от скорби».
Кетхен (тоже опускаясь перед ним на колени). О господи, всевышний владыка! Отец, ты уничтожаешь меня! Слова твои, как будто ножом, крест-накрест распороли мне грудь. Теперь я уж не пойду в монастырь, вернусь с тобой в Гейльброн, забуду графа, выйду замуж, за кого ты захочешь. Пусть даже брачным ложем мне будет могила в восемь локтей глубиной.
Теобальд (встает и поднимает ее). Ты сердишься на меня, Кетхен?
Кетхен. Нет, нет! Что это пришло тебе в голову?
Теобальд. Я доставлю тебя в монастырь.
Кетхен. Ни за что, никогда. Ни в Штральбург, ни в монастырь! Отведи меня только на ночь к приору, чтобы мне было где приклонить голову. А на заре, если можно будет, уйдем обратно. (Плачет.)
Готфрид. Что ты натворил, старик?
Теобальд. Ах, я ее оскорбил!
Готфрид (звонит). Дома приор Гатто?
Привратник (открывает дверь). Слава Иисусу Христу!
Теобальд. Во веки веков, аминь!
Готфрид. Может быть, она придет в себя.
Теобальд. Пойдем, доченька!
Все уходят.
Явление второе
Гостиница.
Входят Рейнграф фом Штейн и Фридрих фон Гернштадт, за ними Якоб Пех, хозяин гостиницы, и слуги графа.
Рейнграф (слугам). Расседлать коней! Расставить часовых на триста шагов вокруг гостиницы, впускать всех, не выпускать никого. Остальные пусть кормят лошадей и остаются в конюшнях, показываясь как можно меньше. Когда Эгингардт возвратится из Турнека с новостями, я отдам дальнейшие приказания.
Слуги уходят.
Якоб Пех. С позволения вашей милости, доблестный господин, — я и моя жена.
Рейнграф. А там?
Якоб Пех. Скотина.
Рейнграф. Что?
Якоб Пех. Скотина — свинья со своим пометом, с позволения вашей милости. Это ведь свинарник, сколоченный на дворе из дранки.
Рейнграф. Хорошо. А тут кто живет?
Якоб Пех. Где?
Рейнграф. Вон за той, третьей, дверью?
Якоб Пех. Никто, с позволения вашей милости.
Рейнграф. Никто?
Якоб Пех. Никто, доблестный господин, истинно так — никто. Или, вернее, кто угодно. Это — выход в чистое поле.
Рейнграф. Хорошо. Как тебя звать?
Якоб Пех. Якоб Пех.
Рейнграф. Иди себе, Якоб Пех.
Якоб Пех уходит.
Притаюсь здесь, как паук, чтоб выглядеть, как невиннейший комочек пыли. А когда она попадется в сеть, эта Кунигунда, наброшусь на нее и глубоко, в самое сердце, вонжу ей жало мести. Смерть ей, смерть, смерть, а скелет ее пусть хранится на чердаке Штейнбурга как памятник архиблуднице!
Фридрих. Потише, Альбрехт, потише! Ведь Эгингардт, которого ты послал в Турнек, чтоб он в точности разузнал о том, что ты подозреваешь, еще не возвратился.
Рейнграф. Ты прав, друг. Эгингардт еще не вернулся. Хотя в письме этой негодницы прямо сказано: она мне низко кланяется, в хлопотах моих ей больше нет нужды, граф фом Штраль уступил ей Штауфен по дружескому соглашению. Клянусь своей бессмертной душой, если во всем этом есть какой-то честный смысл, я готов это проглотить и отменить приготовления к войне, которые я ради нее делал. Но если Эгингардт вернется и подтвердит дошедшие до меня слухи, что она с ним обручилась, тогда я сложу свою учтивость, как перочинный ножик, и выбью из нее все военные расходы, даже если бы пришлось перевернуть ее верх ногами, так, чтобы по геллеру вытряхивать все у нее из карманов.
Явление третье
Те же. Входит Эгингардт фон дер Варт.
Рейнграф. Ну, друг, приветствую тебя, как верный друг и брат. Как обстоит дело в замке Турнек?
Эгингардт. Друзья, все — так, как твердит молва! Они на всех парусах плывут по океану любви и еще до того, как обновится месяц, войдут в гавань брака.
Рейнграф. Пусть молния ударит в их мачты, прежде чем они туда попадут!
Фридрих. Они уже обручились?
Эгингард. Думаю, что словами это еще не подтверждено, но если взгляды говорят, выражения лиц пишут, а рукопожатия скрепляют печатью, то, можно сказать, брачный договор уже готов.
Рейнграф. А как случилось, что он отдал ей Штауфен? Это ты мне расскажи.
Фридрих. Когда он принес ей этот дар?
Эгингардт. Э! Позавчера утром, в день ее рождения, когда родичи устроили ей в Турнеке блестящее празднество. Едва солнце озарило ее ложе, как она нашла дарственную у себя на одеяле. А дарственная, сами понимаете, вложена в письмецо влюбленного графа, где сказано — это, мол, его свадебный дар, если она соизволит отдать ему свою руку.
Рейнграф. И она взяла? Ну конечно же! Стала перед зеркалом, сделала книксен и приняла?
Эгингардт. Дарственную-то? Ясное дело.
Фридрих. А рука, которую просили в письме?
Эгингардт. О, она в ней не отказала.