— А если они не согласятся?
— Тогда, подруга, мы оба проиграли. Единственное, что я могу обещать тебе в этом варианте: в другой жизни мы уже не встретимся — по разным камерам разведут.
— А что насчет Андрея?
— Андрей — это та жертва, которую я во искупление собственных грехов уже возложил на многострадальный алтарь ЦРУ. Если твои друзья захотят убедиться в этом, я могу представить исчерпывающие доказательства.
— Как я свяжусь с тобой?
— О, наконец-то наша беседа стала принимать конструктивный характер… — Витяня смял пустую пачку «Лакки Страйк» и без разрешения подцепил мою сигарету. — В нужное время тебе позвонят и спросят, кто сидел с тобой за одной партой в пятом классе. Ты, кстати, помнишь?
— Да.
— Вот и замечательно. И последнее. Наш джентльменский уговор в силе до тех пор, пока ты выполняешь все мои условия плюс еще одно: никто, подчеркиваю, ни один человек в Москве не должен знать о нашей сегодняшней встрече. В последний раз мы с тобой виделись глубокой ночью, на границе Аргентины и Чили. Договорились?
Я кивнула.
— А теперь посмотри внимательно, что у тебя с чулком. По-моему, он пополз…
Я чуть отодвинулась от стола и взглянула на свои ноги. Оба чулка были в полном порядке. Когда я подняла голову, Витяня уже испарился. Только тоненький дымок от притушенной сигареты напоминал о человеке, с которым я провела самые страшные минуты в своей жизни…
Мой встречающий появился только через час, когда я уже начала прислушиваться к сообщениям по радио. Широкое веснушчатое лицо, курносый нос и какое-то болезненно-озабоченное выражение лица — вот и все, что запомнилось мне в «консульском хмыре», надевавшим в День Победы (к которому он наверняка не имел никакого отношения) погоны старшего лейтенанта.
Убедившись, что я — это я, хмырь долго тряс мою руку, задал несколько вопросов о самочувствии во время перелета через Атлантику, поинтересовался, как мне понравилась Аргентина, раз тридцать извинился за опоздание («Понимаете, в Париже такие страшные пробки, хоть вообще не пользуйся автомобилем») и уже под занавес, замявшись, сказал:
— Валентина Васильевна, у меня к вам большая просьба.
— Да, слушаю вас, — церемонно отозвалась я, хотя прекрасно знала, о чем он попросит.
— Это досадное недоразумение с моей задержкой… Если вас не затруднит, скажите там, пожалуйста, что я встретил вас вовремя, хорошо?
— Ну конечно.
— Большое вам спасибо! — в этот момент на курносом лице старлея можно было печь оладьи — так оно засветилось. — И передавайте привет Москве.
— Если долечу, непременно передам…
— Простите? — его лицо приняло озабоченное выражение.
— Ну, с самолетами разное бывает…
— С вашим не случится ничего! — твердо заявил хмырь. Выглядело все это довольно смешно, но на душе у меня почему-то стало спокойнее…
4
Москва. Международный аэропорт Шереметьево
13 декабря 1977 года
Здоровенная деваха с плечами толкательницы ядра и открытым честным лицом комсорга стояла у выхода на трап и заученно повторяла:
— Не кучкуйтесь, граждане пассажиры, не кучкуйтесь…
«Граждане пассажиры» — в большинстве своем иностранцы в дубленках, шубах и диковинных меховых шапках, высоченных, пышных и таких затейливых, что даже нанайцы залюбовались бы, — русского языка в большинстве своем не знали, а потому галдели не переставая и делали как раз то, от чего их предостерегала вышеуказанная деваха в форменном кителе Аэрофлота. То есть гурьбой валили к выходу, весело подталкивая друг друга. Их энтузиазм был понятен: турист, даже если он прилетает в самое скучное место на земле, возбужден по определению. А тут Москва…
Я вжалась в кресло, закрыла глаза, чтобы созерцание модной зимней одежды сезона 1977/78 не вызывало головных спазмов, и попыталась хоть немного расслабиться. Ни малейшего желания кучковаться я не испытывала. Мало того, мне вообще не хотелось выходить из самолета. Моя бы воля, осталась бы тут навсегда и…
— Гражданка, вы чего?
Голос, прозвучавший надо мной, был грудным, чуть хрипловатым и не лишенным человеческих интонаций. Как-никак, международная авиалиния, а не какой-нибудь Усть-Кут — Нарьян-Мар.