Этот человек-оборотень, в обязанности которого входило обеспечение безопасности государства рабочих и крестьян, был одним из моего поколения. Но в тот момент между нами не было ни героев войны, ни гигантов пятилеток, ни ударного труда на коммунистических субботниках, ни даже общих впечатлений от последней премьеры в «Современнике». Потому что все это являлось обычной, грубоватой на вид (как и все, что выходит из рук халтурщика) бутафорией в гигантском — на одну шестую часть суши — театре абсурда, где Тополев служил идеальной марионеткой и не без оснований подозревал меня в стремлении взорвать к чертовой матери весь этот вертеп вместе с Карабасом-Барабасом. Я была его врагом, а в обращении с врагами у питомцев товарища Дзержинского был накоплен уникальный опыт.
— Я жду, — сдержанно напомнил Тополев.
— Что? — оторвавшись от социально-политических раздумий, я действительно почувствовала себя рыбой, грубо схваченной за жабры и брошенной на разделочную доску. — Чего вы ждете?
— Подробностей.
— Подробностей… — я мысленно прокрутила вперед кассету со своим чистосердечным раскаянием. Звучало ужасно. К тому же — и это сразу сводило на нет даже намек на идею признания — абсолютно бесперспективно. Завербована КГБ — призналась американцам. Завербована ЦРУ — призналась КГБ… «Знаешь, дорогуша, — вспомнила я хрипловатый голос моей мудрой подруги, — та несчастная девка, которая переспала с десятью мужиками в поисках одного, единственного и неповторимого, — Божья птаха, чтоб мне сдохнуть в гинекологическом кресле. А вот тайком трахаться с мужем, с которым разошлась, ибо поняла, что он не твой человек, — это и есть форменное блядство!»
— Ну, хорошо… — мысленно поблагодарив свою приятельницу за очередной жизненный урок, я вытащила последнюю сигарету из пачки Юджина. — Возможно, вы правы, Матвей Ильич, и мне не следует скрывать от вас кое-какие детали…
— Я рад, Валентина Васильевна, что вы наконец поняли меня. — Тополев раскрыл свой блокнот и поудобнее пристроил его на колене. — Не стоит играть с огнем, тем более в собственном доме.
— Я даже не знаю, как решилась на это…
— Начните с самого главного. Детали проработаем позже.
— Хорошо… — я опустила голову, чтобы собрать мускулы лица в маску раскаяния. — Перед тем как Мишин и его друг вывезли меня на машине к чилийской границе, я вышла из отеля прогуляться в центр города и зашла в магазин…
— Какой магазин?
— Магазин женского белья.
— Ясно… — Тополев сделал пометку в блокноте. — И что там?
— Ну… короче, я не выдержала и истратила триста долларов из той тысячи, которую вручил мне перед отъездом в Аргентину Мишин.
— Что? — Тополев приблизил ко мне покрасневшее лицо. — На что вы истратили триста долларов?
— Я купила четыре французских лифчика по семьдесят пять долларов. Но чеки я сохранила, они у меня в багаже. Я готова вернуть вам эту сумму в рублях по официальному обменному курсу…
7
США, штат Вирджиния. Лэнгли. ЦРУ
14 декабря 1977 года
— Он вне закона. Он вне игры. Он вообще не жилец на этом свете. И я не буду его торговать, — отрезал Уолш. — Мне это неинтересно! Ни мне, ни фирме!
Он стоял спиной к окну. Приглушенное осеннее солнце освещало его щуплую фигуру сзади, словно софит, у которого вот-вот перегорят лампы, и потому казалось, что редкие волоски на вытянутом черепе Уолша наэлектризованы и шевелятся.
Юджин молчал.
— Что еще? — Уолш отошел от окна и осторожно, точно под креслом могла оказаться пластиковая бомба, сел за свой рабочий стол — весьма наглядное дидактическое пособие для объяснения существительного «бардак».
— Сэр, я думаю, он не блефует.
— Допустим, ты прав, — Уолш прищурился от едкого дыма сигары. — И что из этого вытекает?
— Если профессионалу нечего терять и он не блефует, это очень опасно.
— Да неужели, Юджин?! — Уолш перебросил сигару из одного угла рта в другой. — Очень опасно, говоришь? А я думал, что выродок с Лубянки, перестрелявший пятерых наших парней, — славный юноша, собирающийся устроиться медбратом в хостель.