— О чем ты думаешь? — его голос звучал неуверенно. Так обычно говорят, когда сказать нечего, но и молчать неловко. Особенно если молчание превращается в пытку неизвестностью.
— Так… — желание общаться исчезло окончательно.
— И все же?
— Мне жаль нас обоих, дорогой, — сказала я очень тихо, потому что в горле вдруг запершило, а к ресницам невольно подступили слезы. — Но тебя мне жаль больше…
18
Барселона. Международный аэропорт
29 декабря 1977 года
Под молчаливым конвоем Тополева я прошла через телескопический трап в здание аэровокзала и была поражена, не увидев сквозь изумительно чистые стеклянные стены привычного снега: светило яркое, совсем не декабрьское солнце, на привокзальной площади пестрели всеми цветами радуги навесы магазинов, лотки с цветами и автомобили. Ничего вокруг не говорило, что через два дня — новый, 1978 год…
Когда мы миновали таможенный контроль и очутились в гигантском зале, Матвей уверенно, словно бывал здесь не раз, потащил меня в какой-то лифт. Мы поднялись на несколько этажей, попали в длинный коридор, пересели в другой лифт, спустились и оказались на улице, примыкавшей к главной площади. На небольшой, видимо, служебной стоянке Матвей открыл незапертую дверь белого «вольво», швырнул наши чемоданы назад, кивнул мне на сиденье рядом с водительским и включил мотор.
Через минуту мы уже мчались по широкой, обсаженной эвкалиптами и пальмами автостраде. По обе стороны шоссе открывалась Испания во всем своем южном великолепии — белые виллы, украшенные средневековыми колоннами, шпили католических соборов, современные высотные здания из стекла и стали…
Меня так и подмывало кое о чем порасспросить Матвея. В частности о моем бывшем редакторе и его таинственном появлении в «боинге». Но Матвей напустил на себя крайне озабоченное выражение, а охоты вступать с ним в очередную перебранку после изнурительного полета у меня не было.
Так мы и ехали в полном молчании, пока не притормозили возле небольшого, уютного на вид ресторана, по фасаду которого была выведена неоновая надпись «Toledo».
— Войдете внутрь, — не поворачиваясь ко мне, тихо приказал Матвей. — У входа, справа — женский туалет. Зайдете туда, смоете грим, приведете себя в порядок, переоденетесь, эту одежду и сумку сунете в бак для мусора. Он там один, не спутаете. Потом выйдете из туалета и, не оглядываясь, возьмете курс на другой конец зала. Слева — дверь в подсобку, а оттуда — выход на улицу. Я буду ждать вас через десять минут, так что не копайтесь…
— А?..
— Я сказал, не копайтесь! — Тополев подал мне объемистую коричневую сумку из натуральной кожи с длинным ремнем. — В сумке сверху — жидкость для смывания грима. Протрете несколько раз лицо тампоном — и все дела. Вперед!
…Туалет блистал идеальной чистотой розовых, словно вылизанных, кафельных плиток и хромированных кранов, выставивших загнутые клювы над фаянсовыми раковинами. Я прошла в одну из кабинок, открыла сумку, где с изумлением и радостью обнаружила свои вещи. Быстро переодевшись, я осторожно выглянула наружу. Пусто. Схватив флакон, я запихала старую сумку вместе с номенклатурными пиджаком и юбкой в мусорный бак, после чего подошла к зеркалу, уставилась на свое отражение и во второй раз ужаснулась: только садист мог придумать и исполнить эту мерзкую физиономию. Обильно смочив жидкостью из бутылки бумажный тампон, я быстро провела им по щеке. Тампон мгновенно отяжелел, пропитавшись чем-то черным. Жидкость действовала безотказно, это я видела в зеркале. Возвращение привычной наружности меня несколько успокоило. Глупо, конечно, но в тот момент мне даже показалось, что все не так уж страшно…
В точности следуя инструкциям Тополева, я уже через несколько минут оказалась на другой стороне улицы. Когда я села рядом с Матвеем, он завел машину, скосил глаз на мое преобразившееся лицо, издал какой-то нечленораздельный звук и дал газ.
Я не без удовольствия смотрела на себя в боковое зеркальце, еще не веря до конца, что освободилась от ущербной маски спившейся проститутки, сосланной за аморальное поведение на подземные работы в «Мосметрострой».