— Стопроцентное выполнение задания не рассматривалось?
— Уже рассмотрено. После выполнения первой части акции ты позвонишь по телефону, который я тебе дам. Получишь инструкции и исчезнешь, растворишься — и для своих начальников, и для моих боссов. Навсегда. На веки вечные. Это честная сделка.
— Где кончается указание на сей счет из Лэнгли и начинается твоя личная инициатива?
— На сей раз я не импровизирую. Твоя жизнь, Мишин, официально возвращается тебе в обмен на трупы ликвидаторов. Таково решение моего начальства.
— Даже если их не будет пять?
— Постарайся, чтобы их было как можно больше.
— Вы хотите повести в счете?
— Я дам тебе телефон, выясняй эти нюансы сам.
— Как ты узнаешь, что я действительно замочил своих дорогих коллег?
— Не волнуйся, Мишин, я — главный зритель этого спектакля. По моему сигналу занавес поднимется, и я же последним покину зал.
— Гарантии?
— Валентина будет с тобой, когда ты сообщишь об удачном завершении акции. Не понравятся условия — у тебя заложник на руках. Но, думаю, они тебе понравятся.
— ЦРУ плевать на Мальцеву. Твоим людям ничего не стоит, в обход тебя, убрать после завершения акции и меня, и ее.
— Мне не плевать на нее, понял? — Юджин сжал плечо Витяни. — И это твоя главная гарантия, Мишин. Постарайся понять! Это такая мощная гарантия, какой тебе даже президент США сейчас не даст…
23
Амстердам. Отель «Холидей Инн»
30 декабря 1977 года
Читатель, наверно, заметил, что, даже ощущая сырое дыхание смерти, я всем и каждому демонстрировала свою независимость в широком диапазоне средств — от мелких шуточек и приколов до откровенного хамства. Но стоило мне остаться в одиночестве, как все возвращалось на свои места и страх, ползучий, липкий, желеобразный, заполнял мои внутренности, давил на сердце и приводил в состояние мелкой непрерывной дрожи руки и ноги. По всей вероятности, я находилась на грани эмоционального и нервного истощения. Первый признак этого состояния у любой женщины (я знаю это давно и имею право поделиться) обычно и самый верный: не хотелось смотреться в зеркало…
Мой номер в «Холидей Инн» напоминал таковой же в барселонской «Глории» своей непомерной (а для советского человека — попросту оскорбительной) роскошью. Очевидно, она была одной из немногих слабостей всесильных бойцов невидимого фронта, своеобразной формой расплаты с опустившимися строителями коммунистического завтра за их предательство, стрессы и унижения.
…Я размышляла об этом, сидя в застегнутом на все пуговицы пальто на жестком выступе для чемоданов и тупо глядя в пространство на уровне зашторенного окна. Мысли мои текли как-то вяло, приторможеннр. Дальнейшее пребывание в прострации грозило самыми тяжкими последствиями, о которых мне и думать не хотелось. Надо было встряхнуть себя, как градусник, выбить из головы тяжелую ртуть страха и дурных предчувствий. На этот случай существовал хорошо проверенный способ моей подруги. «Если тебе так херово, что и жить не хочется, — говаривала она, — подойди к зеркалу, внимательно взгляни на свое отражение и пятнадцать раз подряд повтори, ни разу не засмеявшись: „Господи, какая я красивая!“ Зато потом наржешься до икоты…» Возможно, я бы и воспользовалась этим советом, но тогда, в Амстердаме, мне было просто страшно смотреть на себя. Тот самый случай, когда отражение пугает больше оригинала.
Я взглянула на часы. До звонка Мишину оставалось еще шесть полных оборотов минутной стрелки, которые надо было как-то убить. Но как? И, главное, чем? Как честный человек, воспитанный очень ответственной и порядочной женщиной, я просто обязана была признаться себе, что меня по-настоящему запугали. Помня кирзовую физиомордию Тополева и его категорический совет не отлучаться из номера, я даже мысли не допускала о возможной прогулке. Я твердо знала, что никого, кроме меня, в номере нет, что здесь за мной никто не следит, ни один человек не контролирует мои действия. Но тихо трепетавшее внутри желе страха нашептывало: сиди тихо, расслабься, делай что велено… И тут я начинала понимать, что этот человек или эти люди давно уже здесь, рядом, они видят меня, стоят над душой, дышат над ухом. И стоит мне взяться за ручку двери и выглянуть в коридор, чтобы просто посмотреть, как плавно и бесшумно сдвигаются и раздвигаются полированные створки лифта, как меня тут же, словно моя первая учительница музыки, когда я вместо «соль» тыкала пальцем в «ля», больно стукнут по руке линейкой и скажут: «Куда, Мальцева? А ну на место! Сидеть!..»