Он вдруг резко повернулся и ушел в ванную. Я услышала, как льется из крана вода. Мысли мои блуждали где-то далеко, происходившее казалось сном, наваждением… Потом где-то на уровне моих глаз возник толстый бокал.
— Пей!
Я подняла глаза и недоуменно уставилась на Тополева.
— Пей, тебе говорят! — рявкнул он.
Я молча взяла бокал, заглянула в него и вдруг, подчинившись обжигающему приступу ненависти, выплеснула воду в лицо Матвею:
— Мать свою отпаивай, сволочу…
Теперь он ударил меня кулаком. Было такое ощущение, что в мой подбородок врезался раскаленный утюг.
— С-с-сука! — прошипел Матвей и вновь занес руку.
Затем раздался негромкий свист, и все вокруг замерло.
Я открыла глаза и увидела трясущуюся челюсть Тополева. «Садист, — подумала я. — Вид беззащитной женщины приводит его в экстаз».
Подбородок Тополева между тем продолжал мелко подрагивать. Он куда-то смотрел. Я проследила за его взглядом и увидела притулившегося к стенке прихожей Витяню. В одной руке у него был пистолет, в другой — свернутая газета.
— Привет, подружка! — голос Мишина звучал, как всегда, жизнерадостно, словно он только что встретил меня у кафе «Север» на улице Горького. — Судя по всему, товарищи, любовью вы не занимались. Уже приятно…
29
Волендам. Отель «Дам»
31 декабря 1977 года
— А ты говнюк, Матвей, — ласково сообщил Витяня. Его рука с пистолетом сделала легкое движение в сторону. — Не стой над женщиной, сядь. И ручки положи за голову.
Словно загипнотизированный, Тополев тяжело опустился в кресло, сцепив на затылке пальцы.
— Я тебе говорил, подруга, как его называют в «конторе»? Говнюком. Представляешь, в центральном аппарате КГБ, среди людей, самым положительным качеством которых является полное отсутствие оных, Тополева прозвали говнюком! Это ж каким говнищем надо быть, Валюха!.. Он тебя бил?
— Так, разминался.
— Говорю же — говнюк… А теперь окажи мне любезность, пошарь у него под мышками. Да не кривись так: Матвей у нас европеец, дезодорантами пользуется. Если, конечно, еще не обделался со страха… Увидишь что-то похожее на вот это, — Витяня выразительно кивнул на свой пистолет, — берешь осторожно пальчиками, кладешь на пол и резким движением правой ноги, как на стадионе «Динамо», пасуешь мне. Носовые платки и презервативы меня не интересуют. Поняла?
Я молча кивнула, встала и направилась к Тополеву. Несмотря на то, что под зорким приглядом Мишина «говнюк» не представлял практической опасности, мне все равно было не по себе. Не знаю, как насчет дезодорантов, но от Тополева так разило потом, что я сразу вспомнила раздевалку для мальчиков в нашем школьном спортзале, куда меня в восьмом классе втолкнули на пари две самые близкие подружки. Под пиджаком у Тополева я нащупала кожаную кобуру.
— Есть пистолет, — сказала я Мишину. — Как теперь его извлечь?
— Ремешок видишь?
— Вижу.
— Кнопку нащупала?
— Да.
— Отстегни. И не бойся. Это намного проще, чем расстегивать лифчик.
Пока я выполняла эти указания и вытаскивала из-под пиджака Тополева здоровенный пистолет, прошло не менее трех минут. Все это время Витяня не менял позы и беззаботно насвистывал мотив песни «Я шагаю по Москве».
— Витяня, а можно без футбольных приемов? Эта штука весит килограммов пять, не меньше.
— Делай, как я сказал, — посерьезнел Мишин. — Он, конечно, говнюк, но не фраер.
Наверное, даже королю футбола Пеле ни один удар не давался с таким трудом, как мне этот — по пистолету. Черное вороненое орудие убийства проделало путь к ногам моего школьного приятеля. Витяня быстро присел, подхватил пистолет и поднялся.
— Ну вот и все, — он улыбался нехорошей улыбкой. В классической литературе такие улыбки сопровождаются эпитетом «палаческая». Но мне в тот момент было не до классики. Я уже знала, что Витяня вполне способен нажать курок любого из пистолетов.
— Теперь отойди, — сказал он, запирая дверь за своей спиной. — Оставь между ним и мной свободное пространство. На всякий случай, чтобы он не пытался дернуться.
Я с облегчением упала в кресло. Судя по тону Мишина, убийство откладывалось, а значит, можно было обдумать, чем грозит лично мне новое осложнение.
— О чем ты хотел со мной поговорить? — услышала я скрипучий голос Матвея.
Да, серьезно меняется человек, превращаясь из палача в жертву. В голосе Тополева не было ни ненависти, ни металла, которые звучали в унисон, когда он хлестал меня по морде. Сейчас это был голос базарной торговки, смягченный щедростью постоянного покупателя.