— Вэл! Вам нехорошо? — Юджин перегнулся через стол и легонько тронул мое плечо. — Вэл! Очнитесь!
— Спасибо за прекрасный вечер! — в той критической ситуации эта идиотская фраза была венцом моих умственных усилий.
— Еще не вечер, Вэл.
— Что, уже ночь, Юджин?
— Вы должны мне что-то сказать.
— Что?
— Вэл, соберитесь, я хочу помочь вам.
— Почему? — в глазах у меня что-то прояснилось. Во всяком случае, лицо Юджина уже не напоминало безжизненную гипсовую маску.
— Какое это имеет значение? Тем более сейчас.
— Это таки да имеет значение, молодой человек… — если бы мама слышала меня в этот момент, у нее были бы все основания мною гордиться.
— Какого черта, Вэл?! Бросьте дурить, какой я вам, к дьяволу, молодой человек? Мы с вами ровесники!
— Почему вы хотите мне помочь? Во что вы играете? Чем я должна буду расплатиться за вашу мнимую доброту?.. Я знаю, где прячут ключ от редакции. Вас когда-нибудь укладывали в постель с британским бароном? В какое очередное дерьмо меня собираются сунуть? А директор ЦРУ тоже носит очки в тонкой оправе? А…
Я очнулась от дробного стука собственных зубов: Юджин, который тряс меня за плечи без отдаленного даже намека на интеллигентность, явно перестарался.
— Все? — услышала я у самого уха его горячее дыхание. — Истерика кончилась?
— Какая истерика?..
Я открыла глаза и увидела, что торта нет. Как, впрочем, и хрустальной посуды, и толстой свечи, украшавшей наш стол. Мы ехали в машине по довольно мрачной улочке. Совсем слабый, какой-то призрачный отблеск фонарей только подчеркивал узость тупика, в котором оказались машина, я, моя жизнь и, похоже, мой обаятельный попутчик. С распущенной лентой бабочки и сигаретой в зубах, Юджин уставился строго в затылок водителя, словно мысленно диктовал ему маршрут следования.
— Куда ты меня везешь? — я боялась взглянуть на Юджина.
— Домой.
— В Мытищи?
— Почти.
— Ты сам приведешь приговор в исполнение?
— Нет, вызову полк морской пехоты.
— Из пистолета Дзержинского?
— Ты заслуживаешь лучшей участи.
— Я серьезно.
— Я тоже.
— Почему ты помогаешь мне? Зачем я тебе?
— Мне обещали повышение по службе и прибавку жалованья.
— Ответь мне, это важно.
— Завтра.
— Завтра не будет. Я конченый человек, Юджин.
— Ну да, жертва коммунистической идеологии.
— Перестань паясничать!
— Ты в порядке? — Юджин оторвался наконец от шоферского затылка и повернулся ко мне. — В ресторане ты выглядела, как бумажный рубль.
— Неужели наша валюта котируется так низко?
— Ты даже не представляешь себе, как низко.
— А сейчас как выгляжу?
— А сейчас темно, я ничего не вижу.
— Аббат Фариа, он… Он кто?
— Сотрудник.
— Он старше тебя по должности?
— Он из другой службы и мне не подчиняется.
— Он… что-то вроде Витяни?
— Примерно.
— Значит, и у вас есть такие?
— А ты как думала?
— Он меня и?..
— Он тебя и.
— Ты меня здорово поддержал в трудную минуту. Спасибо, друг.
— Ты мне веришь?
Я вздохнула.
— Что нужно сделать, чтобы ты мне поверила?
— Неужели так хочется получить прибавку?
— К черту прибавку! Что нужно?
— Ничего. Я тебе верю.
— Тогда делай только то, что я тебе скажу.
— Хорошо.
— Неукоснительно!
— Хорошо.
— С покорностью наложницы, которую в случае ослушания ждет позорное изгнание из гарема!
— Хорошо.
— Сейчас мы приедем. Войдешь в дом, кивнешь аббату, поднимешься в свою комнату, примешь снотворное и уснешь.
— Навеки?
— До утра.
— А что будет утром?
— А утром я приду.
— А если нет?
— Я приду.
— А если твое начальство не поверит? Если они прикажут тебе собирать манатки и возвращаться домой? Если…
— Я приду, Вэл.
— Ты вселяешь в сердце девушки надежду. Знаешь ли ты, дитя американской демократии, что нет для мужчины страшнее преступления, чем вселять несбыточные надежды в сердце девушки?
— Да, я где-то читал об этом.
— Ты не боишься, что я подведу тебя?
— То есть?
— Ну, если цена, за которую я получу от твоих боссов право жить дальше, работать и даже когда-нибудь родить ребенка, может оказаться непомерной даже для такой жизнелюбки, как я.
— Вэл, я не понимаю тебя, и мне это не нравится.
— Господи, до чего ж ты туп, Юджин! Пойми, я никого не предавала. Я только сделала то, что делают миллионы людей, — позволила себе слабость. Но вытащила при этом самый черный билет и расплачиваюсь по самому крупному счету. А ведь слабость — это не предательство, верно?