— Удобное для чего?
— Чтобы выпить на брудершафт.
— А может, это и к лучшему? — спросила я, не слыша своего голоса.
— Что «это»? — тихо поинтересовался Мишин.
— Устала я, Витяня… Веришь, как собака устала. Да и смысла особого не вижу.
— В чем?
— Ну, допустим, выберемся мы и из этой передряги, что вряд ли, если твои рассуждения — не плод фантазии. А дальше? Попадем в такую же ловушку через пару часов. И так до бесконечности. Устала я от ваших шпионских страстей. Не по мне это все…
— Мне обратно нельзя, Мальцева… — он сбросил скорость до минимума и ехал теперь, почти прижимаясь к бровке тротуара. — Никак нельзя. Понимаешь?
— Догадываюсь.
— Ну вот… — Мишин вдруг полуобернулся ко мне с просветленным лицом. — Слушай, у меня есть идея!..
— Если этот «мерседес» такой же, как у Фантомаса, то я поддерживаю: взлетай!
— Когда выберемся из этого дерьма, напиши очерк, а?.. Или даже не очерк, а повесть. Напишешь, подруга? Ты же у нас талант. Литературное дарование мытищинского разлива.
— Кретин, — улыбнулась я, неожиданно ощутив в горле вязкий ком. — Написать посмертно повесть еще никому не удавалось. Это тебе не орден Ленина получать.
— Ну, а если мы все-таки вырвемся? — продолжал допытываться Мишин, бросая косой взгляд в зеркальце. — Сможешь написать? Только правдиво, все как было?
— Не знаю. Отстань.
— А обо мне напишешь?
— Какая ж песня без баяна?
— А что напишешь?
— Витяня! — я с удивлением уставилась на него. — Ужель и тебя гордыня обуяла? Никак в историю войти хочешь?
— Так что ты напишешь обо мне? — не принимая моей иронии, Мишин коротко сверкнул глазами и прикусил губу.
— Правду.
— А какая она, правда?
— Ужасная.
— Ты думаешь, все настолько плохо?
Не умея ответить на его вопрос, я промолчала.
Потом, толком не понимая, что я делаю, а главное, зачем мне это, я придвинулась к нему и как-то очень неловко чмокнула его куда-то между ухом и шеей.
— Не бери в голову, Мишин, — прошептала я. — Нет между нами разницы, понимаешь? Нет в нашей замечательной стране грешных и праведных, нет хороших и плохих, а есть только блок коммунистов и беспартийных. Очень тяжелый блок. Из самого прочного в мире бетона и арматуры. И даже Хемингуэй, учись он с нами в одном классе и пройди то, что прошли мы, писал бы не о потерянном поколении и корриде, а передовицы с отчетно-выборной партконференции Фрунзенского района. Не бери в голову, слышишь!..
— Ты это… — не глядя на меня, Мишин сделал неопределенный жест рукой. — Ты успокойся, Валя.
— Я спокойна.
— На, возьми, — он протянул мне толстую сигару в целлофановой упаковке. — Нет хлеба — будем есть пироги.
— В жизни сигар не курила, — честно призналась я, не без почтения разглядывая внушительный темно-коричневый брусок. — Да мне уж и расхотелось…
— Ну и хорошо, — улыбнулся Мишин.
— Ты что-то придумал, да?
— Мне ничего не надо придумывать, Валентина. Как-нибудь, когда мы выберемся отсюда, я расскажу тебе кое-что о том, чему меня учили сразу после балетной школы. Не знаю, как в журналистике, а в разведке все, или, скажем точнее, почти все ситуации стандартизованы, учтены и заложены в специальную программу. После соответствующей подготовки думать практически не надо: срабатывают условные рефлексы. Автоматически срабатывают. Вот и сейчас, Бог даст…
— Господи, как все просто, — прошептала я.
— Угу, — буркнул Витяня. — Очень просто. До смешного. Каких-нибудь двенадцать лет в полувоенном-получиновном аду, где вместо чертей — инструкторы по взрывному делу и шифрам, а должность Люцифера занимает выдвиженец из отдела административных органов ЦК. Без нормальной семьи. Без человеческого дома. С узко регламентированным количеством биологических детей. Без собственного времени. Без права пукнуть, не имея на то соответствующей команды и не объяснив это позорное желание в докладной, написанной по всей форме на имя куратора.
— Ты сам избрал свой путь.
— Вот-вот! — усмехнулся Мишин. — Ты, подруга, говоришь в точности как мой папаня — ветеран партии, герой отдела кадров на номерном заводе. Он и его кореша по жэковской парторганизации всю жизнь занимались только тем, что кого-то куда-то выбирали, читали, запершись в Красном уголке, закрытые письма ЦК КПСС, гневно осуждали происки Конрада Аденауэра и пыжились при этом, как индюки, свято веря, что их засратая партия сдурела настолько, чтобы всерьез интересоваться мнением этого сборища алкашей и доносчиков. Ну ладно, им война мозги поотшибала, они действительно верили, что сами, лично, спасли Фиделя, дали по шапке Хрущу, скомандовали наступать на Прагу… Но я-то не сумасшедший, я-то хорошо знаю, что ничего и никого не выбирал!