(При упоминании о торте меня слегка замутило.)
— Мы теряем время, Валентина Васильевна… — прилипала старался держать себя в руках. — Я предлагаю вам честный договор. Обещаю сделать все возможное, чтобы помочь вам выпутаться из беды, в которую вы попали…
— А по чьей милости я в нее попала, а?.. — меня как кипятком ошпарила мысль, что разыгрывать из себя в тактических целях истеричку, нет уже никакой необходимости: нервы гудели, как высоковольтная ЛЭП. — Да кто ты такой, твою мать?!.
— Спокойней, Валентина Васильевна, спокойней! — Анатолий предостерегающе вытянул указательный палец.
— …являешься сюда, разыгрываешь из себя, быдло замоскворецкое, хабал несчастный, лимита недоделанная, этакого Рихарда Зорге и еще предлагаешь мне долбаные сделки?! Да я…
В этот кульминационный момент мои нервы, видимо, окончательно сдали, ибо я непроизвольно, в полном тумане, сделала то, чего никогда не делала раньше. Это было как наитие, как бурный выплеск накопившейся боли, ярости и обиды. Здоровенный кус шоколадного торта, который я еще минуту назад причисляла к разряду безнадежно невостребованных, каким-то странным образом очутился в моей руке. Кто-то невидимый, но, вероятнее всего, такой же донельзя обозленный, привел ее в движение — и через долю секунды корректное, невозмутимое лицо Анатолия (несостоявшегося Абрама), а также лацканы его вполне приличного пиджака, выданного, возможно, в гардеробной Лубянки, оказались сплошь в шоколадном креме, вишневом сиропе и разноцветных цукатах. Зрелище было настолько живописным, а главное, неожиданным (воистину человек не ведает, что творит), что я разразилась истерическим, ухающим хохотом. Точно оголодавший филин. Это была последняя точка. Даже не точка — восклицательный знак. Внутри у меня сорвались все тормоза, я летела под откос с легким сердцем и затуманенными мозгами камикадзе. Мне было легко, смешно и беззаботно, я просто забыла обо всем на свете. О том, кто я такая, как оказалась в ресторане, что этому предшествовало, гражданкой какой страны являюсь, что мне грозит — расстрел, групповое изнасилование или премия Ленинского комсомола… Я видела только разукрашенную, смешно хлопающую цукатными ресницами физиономию, похожую на рожу продавца воздушных шаров из «Трех толстяков» Олеши, и продолжала истерически хохотать.
Завершающий штрих этого шизофренического всплеска был нанесен в последнюю секунду: вспомнив вдруг, что торт был подан на очень красивой керамической тарелке вишневого цвета, я подхватила ее за донышко и энергичным жестом почтовой служащей припечатала шоколадную маску посланца КГБ, которую сотворила собственными руками за две секунды до этого.
В то же мгновение к столику подлетел официант в черном смокинге и захлопотал с салфеткой над Анатолием.
— Вот-вот! — заорала я по-французски. — Вылижите ему лицо поскорее, чтобы этот хер собачий, не дай Бог, не обиделся на гостеприимство братской Чехословакии! И жопу заодно — вам не впервой! Братья по классу, твари продажные, мудачьё рабоче-крестьянское!.. Господи, как я вас всех ненавижу!..
На этой драматической ноте мой запал иссяк, сил смеяться больше не стало, и началось то, что наш редакционный фотокор Саша после попойки в красноватой тиши фотолаборатории называл «тихим отходняком»: меня стал бить озноб.
И в этот момент официант выпрямился. Я успела заметить, что лицо корректного Анатолия было уже освобождено от фаянсовой тарелки и очищено от доброкачественных продуктов, однако, тем не менее, выглядело каким-то безжизненным — глаза закатились под лоб, лицо, даже несмотря на остатки радужных цукатов, было бледным, нос побелел… Словно я его пудовой гантелей огрела, а не мягким произведением ресторанной духовки.
В недоумении я перевела взгляд на официанта и… тяжело обмякнув, опустилась на стул. Витяня Мишин с тонкой ниточкой нарисованных обыкновенным «Стеклярусом» усов, в смокинге и белой манишке, выглядел как всегда представительно.
— Ты? — это был единственный вопрос, который я смогла выдавить из себя.
— Сваливаем! Быстро! — Витяня стал за спиной у поникшего Анатолия, искусно прикрывая панораму кондитерского побоища от посторонних взглядов, и склонился над моим собеседником, сметая с лацканов его пиджака остатки торта. — Ну, шевелись же, корова! Их здесь — как мух в сортире!..
Я вскочила и, повинуясь повелительному кивку Витяни в сторону находившихся за моей спиной дверей с матовыми стеклами, бочком потянулась в указанном направлении. Толкнув двери (раскрылисьони на удивление легко, словно кто-то изнутри решил войти в мое положение и помочь), я очутилась в темном белокафельном коридоре, уставленном по сторонам металлическими стеллажами для посуды. Через секунду появился Мишин.