— Через десять минут ты выйдешь отсюда, пройдешь к воротам кладбища и будешь ждать машину. Последние три цифры ее номера — 136. Запомни, дочь моя, 136. В эту машину ты можешь смело сесть и довериться тому, кто в ней будет.
— А если… — я едва справилась с ознобом, вообразив предстоящую прогулку по ночному кладбищу. — А если она не подъедет? Или если ее номер будет другим?
— Все может быть, дочь моя, — развел руками старик.
— Очень свежая мысль, — пробормотала я. — А главное, вовремя высказанная.
— Ты обозлена на весь мир, дочь моя? — святой отец неожиданно улыбнулся. — Тебе кажется, что ты всеми предана, брошена, забыта…
— А разве не так?
— Полагаю, что нет.
— Хотелось бы верить вам.
— Верь. Ведь ты же мне веришь?
— Да, — сказала я от души и в ту же секунду подумала, что это не совсем однозначно. Конечно, я ему верила, но в то же время вполне допускала, что неизвестный абонент, подав к воротам кладбища машину с цифрами 136 в конце номера, отвезет меня прямиком в управление контрразведки или какое-нибудь аналогичное местечко, откуда меня малой скоростью переправят на родину. Повторяю, я верила в честность и искренность святого отца. Серьезное сомнение вызывало иное: не заблуждался ли он сам относительно честности человека, с которым только что говорил?
— Ты знаешь, что движет миром?
— Объясните мне смысл глагола «движет». — Разговор получался какой-то нескладный, словно мы разыгрывали высокопарную сцену перед пустым залом. — Управляет? Толкает? Ведет?
— Движет — значит, не дает замереть, закоснеть, остановиться…
— Не знаю.
— Любовь.
— Вы серьезно, святой отец?
— Вполне.
— И вы хотите, чтобы я в это поверила?
— Мне незачем хотеть: ты и так веришь.
— Тогда зачем вы говорите мне это?
— Чтобы ты продолжала верить. Сестра Анна неумна, наивна, восторженна… Прости ей, она хотела сделать как лучше.
— Кому?
— А разве это так важно?
— Но ведь, по-вашему, и ее поступками движет любовь?
— Возможно.
— А как это сочетается: предательство во имя любви?
— А разве ты, дочь моя, никого не предавала во имя любви? Вспомни! Во имя любви к ближнему, во имя любви к себе?
— Не знаю…
— Подумай об этом. И тебя любят, дочь моя. И во имя любви к тебе тоже предают. И творят зло. И грешат… Ты понимаешь меня?
— Понимаю.
— Ступай, у тебя мало времени.
— Вы больше ничего не хотите мне сказать, святой отец?
— Я уже все сказал. И да хранит тебя Господь…
— У вас будут неприятности из-за меня?
— Наивное дитя… — старик улыбнулся и встал. — Что значат эти неприятности по сравнению с тем, что меня ждет в любую минуту? Суета сует. Ступай и будь осторожна…
Я понимала, что нужно бы как-то поблагодарить этого человека, сказать ему какие-то добрые слова, но в голову ничего путного не лезло, да и время торопило, и я покорно поплелась к двери, физически ощущая на спине взгляд старика. Уже открыв дверь, я решилась:
— Не судите ее слишком строго, святой отец.
— О ком ты?
— О сестре Анне.
— А кто дал мне право судить ее?
— Я говорю о душе.
— О душе лучше не говорить, а думать… — он перекрестил воздух мне вслед.
Как только я подошла к кладбищенским воротам, из-за угла послышался звук автомобильного мотора. Машина проехала мимо ворот и стала. Высунув нос из-за холодной решетки, я пригляделась к едва видному в темноте номерному знаку, подсвеченному двумя неяркими огоньками. Три последние цифры были — 136…
14 января 1978 года
Стюарт прокручивал кассету в третий раз. Юджин, который все это время мерял шагами по-спартански обставленный кабинет первого заместителя начальника русского отдела ЦРУ, без конца курил, стряхивая пепел на серый ковролит.
— Благородно! — хмыкнул наконец Стюарт, нажимая клавишу диктофона. — Насколько я знаю этих ребят, расплачиваются они всегда неохотно. Но если уж их прижмет, то на совесть… — Он откинулся в кресле и с хрустом потянулся. — Который час, Юджин?
— Уже шесть.
— Что скажешь?
— Одно место в этом плане мне не нравится, — буркнул Юджин, не переставая ходить.
— Только одно?
— Одно особенно.
— Ее вывоз в Швейцарию?
— Значит, и вам тоже, Крис?