Наступила гнетущая пауза. Так нередко случается за столом, где собираются не слишком разговорчивые люди. Неловкое молчание, идиотская атмосфера, хозяева глупо улыбаются, гости, не дурней других, начинают изучать узоры на потолке, лишь бы не брать на себя инициативу… Короче, мой рот открылся раньше, чем я успела подумать о последствиях:
— Пан офицер! — заорала я дурным голосом. — Спасите меня! У вас оружие, у вас солдаты! Я готова сдаться в плен представителю польской армии! Бога ради, только освободите меня от этих чудовищ! Меня этапируют, как уголовную преступницу, — это совершенно чудовищно в наш век, пан офицер! Если вы читали документы пятой корзины Хельсинкской декларации…
Хельсинкская декларация и особенно загадочная «пятая корзина» добили поляка окончательно. Он молча приложил два пальца к околышу конфедератки и сказал Пржесмицкому:
— Вы можете ехать, пан полковник. Я дам вам в сопровождение «газик» с пятью автоматчиками. Этого хватит?
— Вполне, — кивнул Пржесмицкий.
— «Газик» поедет перед вами. Пока доберетесь до Лодзи, я оповещу свое начальство. Вполне возможно, что к тому времени оно уже свяжется с вашими товарищами, пан полковник…
— Передайте вашим людям, что время для нас — самое важное.
— Не беспокойтесь, водитель получит команду ехать со скоростью не ниже восьмидесяти километров в час.
— Как ваша фамилия, хорунжий?
— Островский. Владислав Островский.
— Вы — прекрасный офицер, хорунжий!
— Благодарю! — Островский сдержанно кивнул, хотя лицо его вспыхнуло от удовольствия.
Подозвав одного из автоматчиков с переносной рацией, он крутанул ручку полевого телефона, бросил в трубку короткие слова команды, после чего вновь подошел к «татре» и склонился к Пржесмицкому:
— В добрый час, пан полковник. Езжайте…
— Спасибо!
Недовольно ворча, грузовик сдал назад и освободил шоссе ровно настолько, чтобы в образовавшийся коридорчик могла проехать наша «татра». Бэтээр уже стоял на обочине, и солдат в черном стеганом шлемофоне, оседлавший верхний люк, с любопытством наблюдал за нами.
Едва мы выехали на свободную часть трассы, как откуда-то из лесной чащи выпорхнул крытый брезентом «газик» с длинной, как хлыст, радиоантенной и рванул вперед. «Татра» дисциплинированно пристроилась в хвост армейской машине и, сохраняя дистанцию в пятнадцать-двадцать метров, последовала за поляками.
В салоне вновь воцарилась гнетущая тишина.
— Сколько у нас времени? — подал наконец голос Вшола.
— Не больше получаса, — бесцветно откликнулся Пржесмицкий. — Возможно, и меньше…
— Что будем делать? — Вшола задал вопрос самым невинным тоном, словно спрашивал, в каком именно ресторане нам лучше перекусить.
— Надо подумать.
— Мне можно принять участие в этом интимном процессе? — осторожно поинтересовалась я.
— На правах равноправного члена киббуца, — Пржесмицкий повернулся ко мне. — Ваше хладнокровие, пани, сделает честь любому мужчине.
— Не смущайте девушку, пан, — пробормотала я. — А за прием в киббуц — спасибо.
— Знаете, что это такое?
— Читала.
— В «Правде»?
— Давайте отложим идеологический диспут на потом… — я вытерла платком лоб. — Как насчет свернуть куда-нибудь в сторону, а?
— На ближайших двадцати километрах сворачивать практически некуда, — тихо откликнулся Вшола. — Впереди две проселочные дороги. Одна ведет в деревню, вторая — на мельницу. И там, и там — тупик.
— Значит, мы обречены ехать за ними до самого конца?
— Угу, — кивнул Вшола. — Как бараны за козлом.
— Мне не нравится ваше сравнение, — сказала я.
— Мне тоже, — внезапно подал голос водитель. Это была его вторая фраза за все наше путешествие.
— А если имитировать внезапную поломку машины? — предложила я.
— Зачем? — вскинул брови Вшола.
— Ну, я думаю…
— Бесед больше не будет, пани, — решительно сказал Пржесмицкий. — Во всяком случае, мирных. Этот лимит мы уже исчерпали. Боюсь, что ваша блестящая способность к импровизациям в дальнейшем нам не пригодится.