Когда глаза немного привыкли к темноте, я увидела огромную седую бороду, основательную картофелину ярко-алого носа и хитрые стариковские глаза, смотревшие на меня с нескрываемым любопытством из-под лакированного козырька нелепой фуражки.
— Куда, пани? — густым басом поинтересовалась борода по-польски.
— В Лодзь, — вяло откликнулась я и стала дышать на онемевшие пальцы.
— Так, — кивнула борода.
— Что? — уже по-русски переспросила я.
— Пани русская… — хмыкнул старик. Он не спрашивал, а утверждал.
— Это плохо?
— Цо?
— Что я — русская.
— Лучше бы вы были полькой, пани, — сказал он довольно чисто по-русски.
— Почему?
— Так спокойнее, — пожал плечами старик и передвинул на руле ручку передач. — Куда вам в Лодзи?
— Мицкевича, 17.
— Тихий район, — пробормотал старик и тронул машину.
Минут десять мы ехали в полной тишине, если, конечно, не считать завывания вьюги за окнами чахоточной «Победы», которая при более пристальном осмотре приборной панели оказалась «Варшавой». Погода по-настоящему взбесилась, но мне это было только на руку. В такую пургу у меня было больше шансов, во-первых, благополучно добраться до цели, а во-вторых, и дальше поддерживать атмосферу сосредоточенности, избавлявшую меня от общения с сомнительным стариком. Его борода определенно мне не нравилась. Но еще больше меня смущала манера старика хранить олимпийское спокойствие в столь неординарной ситуации. Я бы на его месте ни за что не остановилась на том перекрестке. А если б уж остановилась, то вопросов у меня хватило б до самой Лодзи. Этот же ни о чем не спрашивал, лихо вертел тонкую баранку и тихо бурчал себе что-то под нос. Когда я прислушалась к этому бурчанию, то разобрала, что старик попросту поет. Музицирует, польский «папа Хем».
Ехали мы очень медленно, словно ощупывая каждый метр неровной трассы. Было скользко, за окнами стояла сплошная белая мгла, и впереди почти ничего не было видно. Настроение мое портилось с каждой минутой. Даже отогрев наконец руки и немного привыкнув к бормотальной песне и запаху плесени в машине, я не чувствовала себя в относительной безопасности. Все казалось мне неестественным и странным, все пугало: дурацкая эта машина, появившаяся из леса, оцепленного регулярными войсками, неестественно молодые глаза старика, его роскошная, почти бутафорская борода, а главное — демонстративное его безразличие к свалившейся невесть откуда, буквально как снег на голову, попутчице-иностранке. Я грызла себя за то, что сдуру выболтала ему адрес. Потом сообразила, что я не в Москве и придумать другой повод для отвода глаз просто не смогла бы… Ехали мы уже минут двадцать. Прикинув приблизительно, сколько нам еще осталось до Лодзи с учетом черепашьей скорости «Варшавы», я решила хоть как-то прояснить ситуацию:
— Откуда вы знаете русский, пан?
— Воевал, — хмыкнул «папа Хем» и почесал бороду. — Какая ж война без русских? А, пани?
— Так вы с русскими воевали или против них?
— Всяко бывало.
— Вы меня очень выручили, пан…
— Ну и хорошо, — старик снова замурлыкал песню.
— А вам не странно все это? — осторожно поинтересовалась я.
Бормотание резко оборвалось.
— Это не мое дело, — сказал он после некоторого раздумья. — Не мое.
— Что «это»?
— Да все! Вы, пани, чего хотите? На Мицкевича я вас отвезу. Ну и все. А дальше меня не касается. Понимаете?
— То есть, пан, вас это не интересует?
— Вот-вот! — обрадовался дед точному определению. — Не интересует.
— У меня к вам просьба есть, пан.
— Деньги нужны? — ворчливо поинтересовался он.
— С чего вы взяли?
— Ну, а чего тебе еще надо? Небось удрала от мужа, а теперь без денег по лесам шастаешь. Нехорошо! — он покачал головой. — Нельзя из дому уходить. Гляди, какой снег. Замерзла бы, тогда что?..
Судя по всему, в голове у «папы Хема» активно бродило сложное варево из отеческих чувств, начинающегося маразма, национального самосознания и обрывков переосмысленных и вышедших в тираж жизненных установок. Я вдруг сообразила, что он вообще не увязывает воедино суверенную территорию Польши, мое русское происхождение и гражданство, а также несоответствие моего ущербного внешнего облика тому географическому и психологическому ландшафту, на фоне которого он меня встретил. Короче, старик был не в себе ровно в той мере, какую предполагал его более чем преклонный возраст.