Женщина ввела меня в небольшую комнату, закрыла дверь на ключ и начала деловито стаскивать с меня одежду. Не сопротивляясь, ничего не говоря, обалдев от этой деловитости, я наблюдала за ее действиями как бы со стороны. Во мне не возникало даже намека на желание спрашивать ее о чем бы то ни было. Да и о чем, собственно? В конце концов, она все делала правильно: замерзшую гостью с безумными слипающимися глазами надо вначале освободить от грязных вещей, потом наполнить ванну, дать ей хотя бы час, чтобы привести себя в порядок, потом обязательно накормить. Верхом благородства с ее стороны была бы чистая постель, задернутые шторы и тишина, в которой можно забыть обо всем на свете и отоспаться за все сразу…
Очевидно, наши с ней взгляды на сей счет были совершенно тождественны. Во всяком случае, уже через полтора часа, отмытая, в чистом белье, благоухающая шампунем и закутанная в необъятный стеганый халат времен третьего раздела Польши, я стремительно и, должно быть, не слишком эстетично поглощала горячее содержимое глубокой фаянсовой миски — что-то невообразимо вкусное из картошки, мяса и вареной фасоли. По-прежнему не произнося ни слова, женщина смотрела на меня с выражением, представлявшим собой некую смесь сострадания, удивления и понимания. Это был хороший, по-женски добрый взгляд — не изучающий, не стремящийся проникнуть куда-то вглубь меня, а мягкий, касательный… Мне не нужно было поднимать голову от тарелки, чтобы убедиться в этом; я его чувствовала…
Дождавшись, пока я осушу до дна литровую кружку теплого молока, женщина коротким кивком ответила на мой благодарный взгляд (такой бывает у собаки, которую после бесконечных мытарств по ледяным подворотням и злобных пинков неожиданно отогреет и накормит сердобольный член Общества защиты животных), почти бесшумно собрала посуду, встала, отомкнула дверь и, уже выходя за порог, впервые открыла рот и сказала:
— Спать.
* * *…Проснувшись, я минут двадцать не вставала и, закинув руки за голову, пыталась восстановить порядок событий, приведший меня в эту роскошную постель с пуховой периной. Окно было плотно зашторено, тишина стояла гробовая, нетленное изделие умельцев II Московского часового завода, которое я нащупала у цоколя холодной ночной лампы, не подавало признаков жизни. Ответив себе на вопросы «что было?» и «где я?», я пыталась хотя бы приблизительно представить себе, как долго держал меня Морфей в своих сладких объятиях…
Дверь открылась почти бесшумно. Вероятно, не будь этой острой струи света, полоснувшей меня по глазам, я и не заметила бы, что в комнате есть еще кто-то.
Она присела на краешек кровати и включила лампу у моего изголовья.
— Как вы? — голос был очень мягкий, словно пальцы сиделки, привыкшей ухаживать за тяжелобольными.
— Спасибо. Все хорошо.
— Выспались?
— Кажется, да.
— Хотите чего-нибудь?
— Нет.
— Принести вам поесть? — по-русски она говорила почти без акцента. Только то, как она произнесла последнее слово — «поешьть» — выдавало в Марии полячку.
— Может, потом… — я приподнялась и села, опершись спиной о высокую спинку кровати. — Кажется, я что-то должна была вам сказать?
— Должны были, — кивнула женщина. — Но в этом нет нужды. У меня было ваше описание.
— И я ему соответствовала? — мое изумление было абсолютно искренним.
— Ну… — женщина замялась. — Если и были какие-то сомнения, то после ванны…
Я прыснула.
— Это выглядело ужасно, да?
— Я видела вещи пострашнее, — тихо ответила женщина. — А вам, наверно, описали меня, так?
Я кивнула.
— Стало быть, вы знаете, как меня зовут?
— Мария?
— Да. Мария.
— А меня…
— Не надо, — она мягко тронула меня за локоть. — Это мне знать не нужно.
— Понятно…
— Что вам понятно?
— А, долгий разговор! — я махнула рукой. — Как-нибудь в другой раз. А кто был тот мужчина в мундире, который открыл мне дверь?
— Мой брат.
— Я так испугалась.
— Он так и понял.
— Сколько я проспала, Мария?
— Сутки с половиной. Сегодня восьмое января.
— У меня была такая возможность — спать полтора дня?
— Как видите.
— И, раз вы ко мне вошли, не зная, что я сама проснулась, значит, счастливый сон кончился, так?
— Во всяком случае, в этом доме.