В поведении же моего школьного товарища — и это потрясло меня настолько, что даже слезы просохли — логика отсутствовала начисто. Ее и в помине не было. Я поняла это почти сразу, как только он обматерил штатского. Мишин все делал не так, как требовала обстановка. Что-то не вязалось, не укладывалось в рамки…
«Если он действительно решил сдать меня в руки ГБ и тем завоевать прощение высокого начальства, — размышляла я, — зачем нужен был этот спектакль с угрозами и вызовом спецмашины? Если Витяня действительно хотел соблюсти секретность, к чему была эта демонстрация, наручники, пистолет без обоймы, нахально выставленный на видном месте? Значительно проще и естественней было спокойно пройти проверку документов, добраться до Варшавы и уже там с помпой передать меня в руки куратора КГБ при советском посольстве. Конечно, заподозри патруль неладное, обнаружь он во мне преступницу, за которой охотятся разведки сразу двух соцстран, можно было и документы предъявить, и на старшего наорать… Но ведь Витяня не стал дожидаться такого поворота, а сам пошел навстречу осложнениям. Зачем? И по какой причине он запретил ему пользоваться связью и сообщать о происшедшем начальству? Хочет преподнести сюрприз Андропову, эффектно появившись со мной прямо на Лубянке? Не доверяет польской контрразведке? Или же?..»
Штатский возник в дверном проеме через пять минут.
— Ну? — вопросительно поднял брови Витяня.
— Все готово, пан! — негромко отрапортовал поляк.
— Кто будет за рулем?
— Шофер, — недоуменно пожал плечами штатский.
— Водить можешь?
— Так.
— Сядешь за руль сам.
— Понял.
— Где машина?
— За вокзалом.
— Туда можно пройти незаметно?
— Так. Можно.
— Тогда вперед!..
На меня набросили пальто, Мишин тоже не торопясь оделся, и мы вышли из вагона, но не на перрон, а на запасные пути, с другой стороны состава. Впереди шел штатский с моей сумкой. Витяня, поддерживая меня под руку, чтобы я не споткнулась о рельсы, держался посередине, автоматчики замыкали процессию. Варшавский поезд, коротко свистнув, укатил, и я увидела прильнувшее к окну в тамбуре лицо усатого проводника. Мы миновали здание станционной водокачки, обошли полузасыпанные снегом кучи угля и щебня и через какой-то заброшенный дворик выбрались на небольшую улочку. Отсюда были хорошо видны две высокие металлические фермы с прожекторами, освещавшими вокзальную площадь и перрон.
— Дальше не пойдем, — приказал Мишин. — Пошли кого-нибудь за машиной, пусть подгонят ее сюда…
Штатский обернулся к одному из автоматчиков и дал команду. Тот закинул оружие за спину и длинными заячьими прыжками устремился к вокзалу. Прислонившись к деревянному забору, мы молча стояли почти в полной тишине. Мне вдруг захотелось курить. До боли в сердце. Однако руки за спиной были скованы, а просить не хотелось. Наконец неподалеку заурчал мотор, и через несколько секунд возле нас притормозил полицейский «газик». Меня быстро втолкнули в обтянутый брезентом кузов. Не успела я сесть на жесткое ребристое сиденье, расположенное параллельно борту машины, как с двух сторон меня сдавили крепкие плечи двух автоматчиков. Еще трое уселись напротив и, зажав автоматы между коленями, уставились на меня невидящим взглядом.
«Газик» взревел и рванул с места.
Пятеро молодых парней, в компанию которых я попала благодаря предательству или сумасшествию Мишина, не делали никаких попыток заговорить со мной. Сперва я решила, что молчать им велено по уставу. В памяти всплыл фрагмент из какого-то фильма о доблестной советской милиции и суровая фраза безукоризненно выбритого офицера: «С арестованным не разговаривать!» Потом я вспомнила свое безобразное отражение в зеркале у Марии и сообразила, что на месте этих ребят я бы тоже не стала затевать разговоров с седеющей безликой мымрой в шейном корсете.
Впрочем, выражаемая почти демонстративно неприязнь к моей персоне со стороны доблестных представителей Войска Польского вполне меня устраивала. Появилась возможность спокойно поразмыслить. С каждой минутой я все больше убеждалась, что бросающийся в глаза вариант, согласно которому Витяня элементарно сдает меня в руки КГБ, не так уж очевиден; он, по выражению Моисея Абрамовича, заядлого преферансиста и соседа моей мамы по мытищинской коммуналке, — не пляшет. Ну никак не пляшет!
«Допустим, он действительно раскаялся и хочет вернуть благорасположение Лубянки, — размышляла я с закрытыми глазами, морщась от нестерпимого запаха пота и сапожной ваксы, исходившего от моих конвоиров. — Допустим, Витяня, изрядно измотавшийся в бегах, настолько охренел, что надеется на прощение Андропова. Но что тогда, что именно должен сделать опальный подполковник Мишин, чтобы чекистская верхушка — жестокая, коварная и злопамятная, как страдающая подагрой старая дева, — приняла обратно блудного киллера, простив ему прямое предательство и немалый ущерб, причиненный личному составу советских нелегалов? Уничтожить мыс Канаверал вместе со стартующей космической ракетой?