— С этим? — Игорь ткнул пальцем в картину. — Да пош-шел он…
Залилась колокольчиком, аж в груди заломило.
— Так, значит, вы не поклонник?
И запросто его под локоть, к столику повела. Сходу вспотел и ноги заплетались.
— Хотите, я вам свою теорию расскажу, почему они это пишут, может, хоть вы меня оцените, а?
Сели друг против друга, она смотрела ему прямо в глаза, а он уставился на серьгу в мочке, замер, будто вот-вот в лоб дадут.
— Представляйте себе, что один такой хочет написать красоту…
Заволновалась, акцент сильнее стал.
— …женщину или природу, небо, море. Но он же знает, какие мастера это делали, понимает, что лучше не сможет, выразить себя через красоту — не получится. Тогда делает это через… как называется… слова забываю, когда надо… вот, через у-род-ство. Так, да? Эти их худо… жест… вы — так? — от комплекс неполноценность. Они несчастны, их надо жалеть.
Она продолжала говорить, Игорь же вспомнил, что точно так же было два года назад, когда поездной ханыга лез к нему с пером под ребро. Было ощущение, будто сон. И сейчас — ну, сон и все! Есть же, думал, счастливчики, которые такую вот как свою имеют. Это ж больше ничего и не надо. На всю жизнь кайфа хватит.
— …вы со мной не согласны, нет?
Мало того, что в глаза, еще и через стол к нему потянулась, во зараза… Надо было что-то отвечать.
— Да ну их… вые… выпендриваются.
— Вые… пе… как? Не знаю этого слова.
Аж дух захватило. Совсем сдурел!
— Ну, выбражают… нет… это… кривляются…
— Кривляться! Да! Да! Так! Шут, а маска страшная… у-у-у! Вы так понимаете! Мы с вами е-дино-мы-сленники. Русские слова бывают такие длинные, как немецкие, но мягкие, учить легче. А мой папа говорит, что модерн в культуре это всегда форма социального протеста, нет?
— Кто папа-то? — спросил-буркнул.
— Мой? Ага. По-русски называется советник посольства, английского, конечно.
Приехал! Папаня бы видел.
— …нехорошо, мы с вами столько говорим, а не познакомились. Если по-русски, меня зовут Лиза. Как «Пиковая дама», да?
Про «Пиковую даму» Игорь, понятно, слышал, хотя и не читал. Назвать-то себя назвал, а вот надо ли руку тянуть при этом? Она ж глаза еще круглей сделала.
— О! Мы с вами оба из оперы! Между прочим, все мои русские друзья комплимент говорят за мой русский, а вы?
— А чего, нормально.
— Нормально! Это очень строгое слово, нет? А вы есть очень суровый человек? Вы диссидент, тут все диссиденты.
— Студент я. Здесь случайно.
— Случайно. Ага. Как это, сейчас… Средь шумного бала случайно… Совсем как мы с вами!
В этот момент за ее спиной нарисовалась косматая рожа Ильи, просто перекошенная от изумления. Появилась и исчезла. Когда они пришли сюда, он сказал: «Все, отпускаю на свободный поиск». И пропал. Сказал, что, когда будет уходить, найдет.
— Слушайте, а вы любите ночью ездить по городу? — почему-то прошептала таинственно.
— Я вообще ездить люблю.
— Тогда поехали!
— На такси, что ли?
Соображал, сколько денег с собой.
— Нет! У меня машина. На такси неинтересно!
Баба за рулем! Такого еще с ним не было. Да чего там! Много чего не было. Сидеть в машине рядом. Ну, полный… этот самый…
Позже, пытаясь понять, почему вдруг заоткровенничал с девчонкой, которую и знал-то не более часа, Игорь пришел к заключению, что решающую роль сыграло в общем-то вторичное — ее искусство вождения. Щебетала она без умолку и носилась по Москве, как он сам никогда не рискнул бы. Казалось, что машиной она управляет не через тяги, сцепление и тормоза, а мысленно, баранка крутится сама, а руки на ней лишь для подстраховки. Машина, между прочим, была наша, советская — «жигуль», но с радиотелефоном на торпеде. Прямо руки чесались позвонить куда-нибудь. Они дали пару кругов вокруг Кремля, мотались по набережным, по центру. Ночью даже знакомые улицы не узнавались, она же была здесь как дома.
Он разговорился даже без наводящих вопросов. Историю своего недолгого падения изобразил чуть мрачнее, чем то было в действительности, зато спасение через Аркашу описал в таких героических тонах, что деваха на этот миг отпустила баранку, руки к щекам, ахала и головой качала, а тачка сама по себе чуть ли не сотню метров катилась. За что друг Аркаша боролся и за что его посадили, толком объяснить не мог, и почему лично ему эта борьба до лампочки, она тоже не поняла, но когда отчаянием своим поделился, что головой биться готов об стенку, чтоб выручить друга, она вдруг бровки свои тоненькие свела, губки поджала и метнулась куда-то в темный переулок прочь от центра. Потом резко тормознула, остановилась, давай звонить по телефону. С матерью говорила. Ма! — на всех языках понятно. Снова помчалась, влево, вправо, улочки узкие с выбоинами. Наконец, остановилась, вроде бы приехали куда-то, дом нежилой, учреждение какое-то.