— Теперича вот заболел и хоть пропадай, все едино конец, видно, пришел.
— Что же ты делал у тех людей? — спросил Скакунов.
— Да все, что приказывали: обучали, как часы сорвать, али в магазин пролезть. Иной раз бывали удачи!
При этом воспоминании, составлявшем, очевидно, светлую страницу его жизни, лицо мальчика озарилось проблеском счастья. Он улыбнулся и эта улыбка, на бледном чахлом лице, отразилась подобно блеску солнечного луча в лужице мутной воды.
Скакунову вспомнилось собственное неприглядное детство, когда он, бедный, оборванный, бегал по улицам и его нещадно колотил отец, — пьяный театральный парикмахер.
Вспомнил он невольно свою мученицу-мать, лежавшую в гробу с сине-багровым пятном у правого глаза. Соседки ахали, кивали головами, отец заливался пьяными слезами, клал земные поклоны и у всех просил прощения, в то же время непрестанно подбегал к кровати с ситцевым пологом, где пищал шестинедельный Федька, проделывал таинственные манипуляции с графином водки, после чего становился еще красноречивее.
— Добрые люди, зачем она умерла? какая рукодельница, хозяйка была! — восклицал он.
Сострадательные соседки брали на руки Федьку и совали ему в рот соску из жеваных бубликов.
Впоследствии отец окончательно спился; их взял на воспитание один странный, бездетный господин и дал им приличное образование. Плохо они поблагодарили своего благодетеля. Ну да к чему вспоминания, пусть мимо идут. В голове мелькнула идея.
— А ведь парнишка пригодится нам.
В это время промчался экипаж; в нем сидели две дамы и рослый кучер-бородач, в цветной рубахе, армяке, перетянутом поясом, лихо правил лошадьми.
— Какой красавец! — донеслось до его слуха. Иван Кириллыч самодовольно улыбнулся, впрочем, ему не в первый раз доводилось слышать похвалы.
— Как тебя зовут? — спросил он. Мальчик назвал себя.
— Вот что, Сема: мы тебя вылечим, приютим, сделаем паспорт. Нас несколько человек добрых господ. Выздоровеешь, будешь нам услуживать. Бросай солому и следуй за мной издалека, не теряй только из виду.
Скакунов пошел, Семка последовал за ним. С неделю он провалялся в чулане, охая и стеная, потом немного оправился и начал услуживать компании; чистил им сапоги, промывал стекла негативов, мыл полы. Черномор сочинил удивительный документ, якобы из какой-то Муромской волости, Орловской губернии и преблагополучно предъявил его куда следует. Семка боялся тюрьмы больше всего на свете и на господ своих смотрел как на избавителей, в особенности он привязался к Ивану Кирилловичу.
Ранее братья столовались в дешевых кухмистерских, теперь же поваром себе приспособили Семку. Оказалось, что мальчишка уже знаком с этим делом: он хорошо приготовлял оладьи и пирожки. Впрочем, домашний обед компании не отличался прихотливостью и часто состоял из вареного картофеля, селедки или жареных сосисок, приправленных доброй бутылкой водки. Зато в ресторанах они умели наверстывать, когда, разумеется, случались деньги, а дома перекусывали чем попало.
Недалеко находился винно-гастрономический магазин и там, при желании, всегда можно было достать все необходимое.
За услуги мальчик получал носильное платье и неопределенные подачки деньгами.
С декоративной стороны обстановка дома не оставляла желать ничего лучшего. Довольно обширный светлый зал, завешанный различными снимками и уставленный венскими стульями в ряд, влево следовала стеклянная галерейка с приспособлениями для снимания портретов и камер-обскурой, прикрытой куском темного сукна.
Из залы дверь вела в рабочий кабинет с мольбертом у окна, письменным столом, кассой, этажеркой с дешевенькими бюстиками, пучком искусственных цветов и портретом хорошенькой женской головки.
В следующей комнате, отделенной коридором, стояло несколько кроватей, на полу протянулся пестрый ковер, а по стене развешано, очевидно, для украшения, кое-какое оружие.