Милица присела к столу и занялась шитьем детского белья. Старая Аринушка носила на руках младшую Марусю, которой что-то нездоровилось, и прибаюкивала песенкой.
Зажгли лампу, Милица продолжала сидеть и работать. Волосы ее распались по плечам, щеки разгорелись. Она думала о давно желанном переселении в рощу. Арина забыла опустить шторы, а Милица, поглощенная различного рода соображениями, не замечала этого. Свет от лампы падал прямо на ее лицо. Глаза ее блестели, щеки разгорелись, грудь ровно и свободно дышала. Так иногда дышит птичка, освободившаяся из-под лапы кота.
Двор, где она проживала, вечно стоял с настежь отворенными воротами в силу того обстоятельства, что квартиранты-извозчики часто приезжали и выезжали и потому просили хозяйку не запирать ворот.
Окна квартиры Милицы выходили в палисадник, усаженный тополями и молодой акацией. Сквозь обнаженные деревца все было видно, что делается в комнате.
По двору, пользуясь темнотой, прохаживался господин в пальто, с высоко приподнятым воротником и надвинутой на глаза меховой шапкой. Это был Крамалей. Он то и дело поглядывал в окно и думал:
— С ней творится что то необычайное, она в ажитации… Как идет румянец к ней и эти распущенные просто по плечам кудри!.. Блеск в глазах и грудь так дышит, будто она волнуется… Губы полуоткрыты и по ним блуждает улыбка… Так вот она сама с собой, очевидно, размышляет о моем предложении и следов аскетизма нет в лице.
— Однако, что со мной? Подобные выходки достойны Зибеля, но мне совсем уж неприличны.
Он сделал нервный жест.
— Пожалуй, кто-нибудь узнает меня. Еще раз взгляну на нее и уйду, — пробормотал он, останавливаясь и заглядывая в окно. — Неволей иль волей, но ты будешь моя, — прошептал он.
Какая-то подозрительная личность, в коротком пальто и башлыке, прошмыгнула мимо, окинув зорким, пристальным взглядом фигуру Крамалея.
— Эге! так вот вы в каких подвигах упражняетесь, мужи мудрости недомыслимой, — не хуже нас, грешных, — подумал Ерофеев (то был он) и остановился за угловой стороной дома, прижавшись тощим корпусом к водосточной трубе, откуда продолжал наблюдать.
Сверху падал мягкий, рыхлый снежок, к ночи все усиливавшийся, покрывая землю белой пеленой и обсыпая мерзлой пылью разгоряченное лицо Крамалея.
Он, сделав несколько шагов назад, опять вернулся к окну, будучи не в силах отойти от соблазнительного зрелища. Проходя вблизи водосточной трубы, в чрезвычайном волнении, Крамалей не заметил потянувшейся в его карман тонкой, худощавой руки с длинными костлявыми пальцами и так же мгновенно выскользнувшей оттуда.
По двору, согнувшись в три погибели, с наброшенным на плечи армячишком, пробежал четырнадцатилетний мальчик, не то сын хозяйки, не то племянник лавочницы.
— Что вам тут надо? — спросил он мимоходом у Крамалея.
— А… извозчика Луку, — отвечал Крамалей, застигнутый врасплох.
— Зачем он вам? — допытывался малый.
— Хочу договорить его, чтобы завтра утром отвез меня в деревню.
— Он приезжает часов в двенадцать ночи, не то еще позднее. Идите в хату к его жене и посидите. Что ж вам тут на холоде стоять! Вишь, снег сыпет, — заключил малый и пробежал к сараю.
Крамалей поспешил к конке.
Там с ним произошел неприятный инцидент: когда он сел в вагон, где уже находилось несколько пассажиров, к нему подошел кондуктор. Крамалей хотел вручить за билет деньги, полез в карман за кошельком и не нашел его. Он осмотрел карманы — кошелька нигде не оказалось.
Кондуктор, в покорно-терпеливом и почтительном ожидании, стоял около него.
— Я его, вероятно, обронил где-нибудь, — произнес он после тщетных поисков и вдруг почему-то переконфузился.
— Не извольте беспокоиться: я из своих внесу, — мягко ответил кондуктор, с умилением глядя на него.
По этой мягкости тона и умилительному выражению глаз Крамалей понял, что его инкогнито открыто и это обстоятельство еще больше переконфузило его.
Вагон сделал небольшую остановку. Вошел какой-то оборванный субъект с взъерошенной бородой, опорках на босу ногу и, скрючившись, присел в уголку.
— Деньги, — подступил к нему кондуктор, пощелкивая пальцами.
— Провези задаром, яви божескую милость, только до Княгини на ночлег, — залепетал тот. — Два месяца тифом проболел; теперича острый ревматизм во всех суставах. Третьего дня выписали из Александровской больницы… так на четвереньках полз… ходить нет мочи, — бормотал бедняга.
— Деньги или ступай прочь! — грозно закричал кондуктор. — Много вас, бродяг, шляется! Машина не обязана возить.