— Твои прогулки во вражеский тыл опаснее, — жестко проговорил Дмитро. Потом спросил: — Ждешь нового задания?
— Да… Это всего труднее: ждать, — вздохнула она. — А пока я помогаю в медчасти вашего полка. Мне разрешили.
Они умолкли. Щека к щеке слушали, как вверху чуть шелестит листва.
И вдруг Дмитро сказал:
— Василь тебя любит.
Какое-то мгновение Нина молчала, потом ответила:
— Я знаю.
— Он чудесный парень, — сказал Дмитро. — Настоящий!
Нина задумчиво повторила:
— Настоящий… Догадывается, что я не могу ответить ему тем же… И молчит. — Она чуть слышно добавила: — Он ничего не узнает, правда?
— Правда.
И снова они умолкли. Нина думала о Василе и о той непостижимой силе, что, не спрашивая, велит: «Вот этого люби, этого, а не другого».
Она шелохнулась. Дмитро крепче сжал ее плечо, наклонился, чтоб поглядеть ей в глаза, такие близкие, но еще ближе были ее терпкие губы.
В такие минуты забываешь обо всем на свете. Но над ними тяготела жестокая власть войны. Даже не взглянув на светящиеся часы, Дмитро сказал:
— Пора…
С рассветом началось. Двое суток не умолкал адский грохот, хриплый лай зениток, пронзительное завывание бомб, штопором ввинчивающееся в душу, в мозг; двое суток бушевал огонь, слышались проклятья и стоны атак и контратак, душил едкий дым и острый запах солдатского пота и крови.
Двое суток — это тысячи минут, десятки тысяч секунд, дробящихся еще на неуловимые мгновения, каждое из которых могло стать последним.
Двое коротких суток превратились в долгие годы.
И, может быть, потому поцелуй новой встречи под раненым осокорем имел такой горький привкус.
— Должна поспать хоть часок. Я падаю от усталости, — сказала Нина. — Завтра придешь?
Он кивнул. Наверное, целая минута прошла в молчании, когда он удивленно повторил:
— Завтра? Но завтра может и не быть…
Она вздрогнула. Пронзила острая, как зазубренный осколок бомбы в осокоре, мысль: «Любой кусочек металла может убить наши встречи, нашу не познанную еще любовь. Это страшнее смерти. Какой-то нелепый кусочек железа…» Ей стало душно, расстегнула ворот гимнастерки, с трудом перевела дыхание. Усталость, сон — все прошло. «Завтра может и не быть…» Ее испуганное сердце замерло на миг, и вдруг дрожащая рука еще сильнее дернула воротник, рванула пуговицы. Изумленный Дмитро прошептал: «Что ты?», и тогда она крепко прижала его лицо к своей обнаженной, горячей, упругой груди.
Не было войны, не было никого вокруг. Только августовские звезды в черном небе.
Но и звезды они увидели уже потом, когда лежали рядом, утишая бешеный стук сердец.
— Ты мне веришь, Дмитрии? — спросила Нина.
Он сжал ее узенькую сильную ладонь.
— О, не спеши, подумай, — сурово сказала она. — Это самое дорогое, когда веришь. Я тебе поверила. Сразу же, с первой минуты. И пускай что угодно говорят, пускай меня на части режут, я буду тебе верить.
Она целовала его, тяжело дыша, горестно, словно что- то шептало ей: это в последний раз.
Дмитро вернулся в блиндаж, как раз когда Василь готовился к ночной вылазке.
Тускло мигал каганец, сделанный из снарядной гильзы. Потемневшее лицо Василя казалось каменным. Черный ремешок каски врезался в подбородок.
— Заложим начинку в этом проклятом ярке, — сказал он. Голос его звучал глухо. У выхода он остановился на миг. — Что-то я не вижу Нину последние дни. Кланяйся ей… если встретишь.
Он, должно быть, хотел сказать другое: «Если не вернусь». Так, по крайней мере, показалось Дмитру. А может быть, это пришло ему на ум уже потом.
Через два часа саперы приволокли Василя на окровавленной плащ-палатке.
Дмитро прибежал в санчасть, когда раненому были уже сделаны две операции.
Из большой госпитальной палатки, прижавшейся к крутому склону, укрывшему ее от вражеских мин и снарядов, вышел хирург Бойчук, давний друг Василя, с довоенных времен.
Дмитро кинулся к нему, но Бойчук предостерегающе поднял руку. Брезентовые двери палатки распахнулись, и два санитара, шатаясь от усталости, вынесли носилки, на которых неподвижно, с закрытыми глазами, без кровинки в лице лежал Василь. За носилками шла Нина с охапкой мокрых красных бинтов в руках.
Бойчук сказал ей что-то коротко, отрывисто и вернулся в палатку. Его ждали раненые. Он уже третьи сутки не спал.
Нина смотрела вперед напряженным, застывшим взглядом. На миг взгляд этот скользнул по Дмитру; он заметил, что синеватые подковки под ее глазами стали темнее, больше. Она бросила кровавый комок в яму, опустилась на колени у носилок и положила тонкую шершавую руку на влажный лоб раненого.
Василь словно ждал этого. Он раскрыл глаза, затуманенные нестерпимой болью, и с тяжким усилием проговорил:
— Нина… Как я хотел тебя видеть…
— И я, и я, — эхом отозвалась девушка, вытирая ему лоб платком. — Молчи, тебе нельзя разговаривать.
— Я люблю тебя, — хрипло выдохнул Василь. — Я хочу жить.
Плечи ее задрожали, голова еще ниже склонилась к носилкам.
— Ты будешь жить… Ты будешь жить, Василь, — со стоном вырвалось у нее. — Я тоже тебя люблю. Люблю!..
На землистых щеках Василя выступили багровые пятна, в запавших, исполненных муки глазах загорелась искорка радости. Он опустил веки, как бы пряча эту искорку в себе, и прошептал:
— Я усну немного…
Нина тяжело поднялась и пошла между деревьями ни на кого не глядя, никого не видя.
Первым движением Дмитра было броситься за ней, но какая-то иная сила толкнула его в грудь. Заскрипев зубами, он ринулся по крутой тропке вниз и даже не услышал, как кто-то кинул ему вслед возмущенно и испуганно: «Сумасшедший!»
Вечером Дмитро ждал ее у осокоря. Уверен был, что она не придет, и все-таки ждал.
Она подошла и положила ему руку на плечо. Даже сквозь гимнастерку он почувствовал ее холодные пальцы. Суровая морщинка прорезала девичье чело — и уже навсегда; уголки крепко сжатого рта были скорбно опущены.
Но Дмитру ее помертвевшее, бледное лицо показалось пристыженным, виноватым.
— Ты все-таки пришла? — с недобрым смешком спросил он. — Интересно…
Она только взглянула на него. Не увидел ее удивленных глаз, лишь синие полукружия.
— Дмитро!.. Что случилось?
Он, дернув плечом, сбросил ее руку и хрипло процедил:
— Говорят люди: мил друг, не люби двух…
— Дмитро! Как ты можешь?..
Она не договорила, увидев его — и не его — чужие, недоверчивые глаза, искривленный в мстительной усмешке рот.
— Отойди! — крикнула она с такой яростью и болью, словно ее хлестнули плетью по лицу. — Убью!..
И пропала в кустах.
Только назавтра, днем, после бессонной ночи, Дмитро снова отправился к палатке. Он присел на траву. Вчерашняя ямка с окровавленными бинтами была засыпана песком. Он долго ждал.
Наконец из палатки вышел Бойчук. Качнул отяжелевшей головой и тоже сел на вытоптанную траву.
— Как он? Уже эвакуировали? — спросил Дмитро.
Хирург посмотрел на него непонимающими глазами.
— Кого?
Дмитро нахмурился.
— Василя.
— Вы что, не знаете? — раздраженно, голосом, в котором звучала безмерная усталость и тоска, сказал Бойчук. — Он прожил после операции всего час. Да и то диво… Только Василь мог выдержать такие адские муки. Положение было безнадежное. И все же я надеялся на что-то…
Дмитро почувствовал, что воздух у него в груди затвердел — ни вздохнуть, ни выдохнуть. Бойчук на какое- то мгновение задремал, впал в забытье. Дмитро напряженно смотрел на него, и все в нем кричало: «Говори же!..»
— Василь все звал Нину, — не раскрывая глаз, проговорил хирург, — все звал… Я попросил ее сказать ему доброе слово. Это порой действует лучше новокаина. Такую убийственную боль мог вытерпеть только он… Не знаю, какие слова она нашла, что он прожил еще целый час. Удивительно!.. Что она ему сказала? Вы не слышали?
Дмитру хотелось закричать: «Не слышал, ничего не слышал». Но вместо того вырвалось: