— Где она? Где она?
Бойчук пожал плечами:
— Не знаю. Ее куда-то вызвали.
Дмитро стремительно вскочил и побежал. «Только бы увидеть, только бы не опоздать».
Капитан из отдела разведки, выслушав его торопливый, нескладный лепет, впился в Дмитра неприятно пронизывающим взглядом. В его глазах Дмитро прочитал суровый и безнадежный ответ. Он и не ожидал ничего другого. Не надеялся — и все же прибежал. Ему показалось, что в блиндаже вдруг потемнело, потом опять посветлело. Дмитро отвел глаза и увидел, как за спиной капитана, между бревнами перекрытия, тоненькой струйкой неслышно сбегает желтый песок.
— Нина? — жестко переспросил капитан. — А вы не знаете какого-нибудь другого ее имени?
Дмитро отрицательно покачал головой.
— А фамилию?
— Нет.
Так оно и было. Дмитро не знал настоящего имени и фамилии Нины. Когда капитан в этом убедился, лицо его немного смягчилось, а в глазах мелькнула мимолетная улыбка: он и сам был молод.
— Могу посоветовать, лейтенант, — капитан подошел и похлопал Дмитра по плечу. — Забудь и это имя. Была Нина, а сегодня Олеся, Мария, Галя… А может быть, Горпина? Отличное имя — Горпина. Ясно? Можешь быть свободен, лейтенант. Кстати, хочу напомнить, что на дворе ветер и война…
Дмитро вытянулся, резким движением подкинул согнутую в локте руку к виску, четко повернулся налево кругом и вышел из блиндажа. Тревожно шумела листва деревьев над головой. Был ветер, и была война.
Больше он ее не видел.
Он разыскивал ее везде. В войсковых частях, в госпиталях, на всех фронтовых дорогах.
Какое-то непреложное чувство подсказывало ему, что она не погибла, что она где-то близко, может быть, даже очень близко: на соседнем участке фронта, на правом или на левом фланге.
Кончилась война. И он стал искать ее в Киеве. Ходил по улицам разрушенного города, вглядывался в лица девушек, еще не расставшихся с фронтовыми погонами. Девушек было много, но Нины он не встретил.
Однажды Дмитру вздумалось поехать в Голосеевский лес. Может быть, она придет туда. Может быть, захочет вспомнить.
Он проблуждал там от утра до самого вечера.
Завалились и поросли бурьяном окопы. Протрухлявели стволы деревьев, что не топорами, а снарядами срубила война. Рядом с разрушенной землянкой, где жили когда-то саперы, темнела конусообразная яма. Сюда попала бомба. В августовские дни он этой ямы не видел. «Где же я был, когда упала эта бомба?» — спросил себя Дмитро. И не мог вспомнить. Слишком много бомб падало на его пути.
Когда стемнело, он увидел то же августовское небо с падающими звездами и в его ушах прозвучал взволнованный голос Нины: «Я тебе поверила, Дмитро. И пусть меня режут на части, я тебе верю».
Шли годы.
Он жил как все. Женился. Его жена была совсем не похожа на Нину.
Работа и семья, будни и праздники. Жил как все.
Как-то под выходной жена сказала:
— Поедем завтра в Голосеевский лес.
Он нахмурился и долго молчал. Потом ответил:
— Лучше куда-нибудь в другое место.
Но сам Дмитро, в одиночку, каждый год, примерно в августе, ездит в Голосеевский лес.
Уже проложили в ту сторону троллейбусную линию. Курсируют быстрые и удобные автобусы. Но Дмитро ездит только трамваем. Тем же десятым номером до конечной остановки. А дальше пешком.
В лесу со временем все переменилось. Исчезли траншеи. Сравнялись воронки от бомб. Зазеленели молодые деревца. Над голубыми прудами шепчутся ивы.
Изменился и он. Поседели виски. Глубокие складки пролегли на лице. У глаз собрались морщинки.
Однажды, блуждая по лесу, Дмитро нашел осокорь, в теле которого торчал уже давно проржавевший, зазубренный осколок. Он хотел вытащить его и не смог. Кора вокруг осколка затвердела толстым рубцом. Дмитро взглянул на ветвистую зеленую крону дерева. Кто знает, может, ему уже и не больно? Так вот и простоит на склоне горы весь свой осокориный век, так и упадет с куском железа в груди.
Позванивает трамвай. В вагоне говор, шутки, смех. Горожане возвращаются после прогулки домой. А навстречу бегут другие вагоны, тоже переполненные, шумные.
Дмитро сидит у окна. Он молча вглядывается в лица входящих и выходящих и думает о том, как удивились бы они, услышав, что именно этим трамваем в тревожные августовские дни сорок первого года ополченцы ездили на фронт.
Вечер над Орилькой
Под молодым дубовым леском, кудрявой зеленью одевшим пригорок, расположился летний лагерь. За лесом клонится к закату солнце, и каждая веточка красуется на заалевшем небе кружевом резкого листа. Все вокруг притихло, загляделось на закат и, кажется, полно одним желанием, чтоб солнце зацепилось за дальний курган и не погасло, хоть раз, хоть один раз.
Выбитая копытами дорога ведет через луг к плакучим ивам, под которыми извивается Орилька, узенькая речка в низких берегах. За Орилькой зеленой стеною поднялись камыши. Пучеглазая лягушка высунула голову из прозрачной воды, квакнула, разбила тишину. Ей, лягухе, что? Хоть бы и совсем не было солнца. Как только стемнеет, у берега начинается лягушачий концерт, так что в ушах звенит.
Вниз по дороге, от села, медленно движется арба, запряженная парой лошадей. Кудрявый овес на арбе во все стороны кивает зеленым колосом: вот что с нами сделали, вот что с нами сделали…
Рядом с лошадьми идет босой паренек. Глаза опустил в землю, в зубах зажата длинная травинка, на крутой лоб падает русый вихор. За ремешком у паренька книжка. Он идет и, должно быть, вспоминает прочитанное, и кто скажет, как далеко блуждают сейчас его мысли?
А от речки, наперерез, прячась за кустами, бежит девушка, тоненькая, как лозинка, в ее веселых глазах прыгают бесенята.
Вот она уже у дороги, притаилась за вербой. Когда арба проехала мимо, девушка звонким голосом пропела:
— А кто же это едет?
Паренек вздрогнул и сморщился, как будто травинка у него во рту вдруг превратилась в полынь.
— Замолчи ты, смола, — буркнул он, и травинка упала на землю.
— Ах, это ты, Юрко! — еще звонче крикнула девушка, шагая за арбой. — Юрко-фуражир. Фу-фу-ражир. Я и не узнала.
Юрко обходит вокруг арбы, грозит кнутом вслед девушке, метнувшейся через канавку, и кричит:
— Молчи, телячий директор!
Но через минуту с другой стороны долетает:
— А почему же ты не на арбе, фу-фу-ражир? Ох и трудно, должно быть, на арбе лежать. Ох!..
И такой хороший, полный радости и жизни, прокатился смех, что Юрко невольно улыбнулся.
Но тут же насупил брови и, словно про себя, проговорил:
— Ну и вредный же комар: летает и кусает, летает и кусает.
Девушка подхватила:
— Куснет и не укусит, куснет и не укусит. А почему?
И ломким баском, подделываясь под Юркин голос, ответила:
— Шкура толста. Фу-фу-фу!..
Юрко покраснел и круто повернулся, но девушка воробышком перелетела на другую сторону арбы.
— Ой, Меланка-сметанка, выдергаю я твои телячьи хвостики.
Это о чудесных Меланкиных косах!..
— Ах ты ж, ф-фулиган! — ужасается Меланка. — А еще фу-фу-ражир.
Опять взрыв смеха. Меланка выбегает на дорогу перед арбой и заводит всем известную, шуточную:
Ах какой у нее голос! Юрко смотрит ей вслед, то хмурится, то улыбается. Хочется ему догнать Меланку и дернуть за «телячьи хвостики». Но лагерь уже близко, и потому он солидно шагает рядом с арбой, поправляет сбрую — пускай видят, что ему дела нет, да и некогда обращать внимание на пустое озорство.
А голос Меланки звенит-смеется на весь луг:
И вдруг деланный, ну точь-в-точь как у Юрка, басок гудит;
Юрко кидает камешек. Заливаясь смехом, Меланка мчится к лагерю.
В лагере Юрка уже ждали.