Когда вернулся в поповский дом, запах ладана почти развеялся, но появился другой, едва заметный. Я отодвинул занавеску и прошёл в другую половину дома. Здесь запах чувствовался яснее. Не наш запах, восточный, ведомый только злодеям, да ордынским любителям мозги замутить, которые православной водочки не признают. Из красивых цветов маков такое залье делается, а потом – курится. Вернулся я в первую комнату, а все смотрят, понять не могут, зачем старец святой из угла в угол мечется. А мне осталось одну малость вызнать. Посмотрел я на лапоточки добрынины, провёл ногтем по его пятке, да и понял всё. Митрофан же обратился к Добрыне:
– Обскажи вдругорядь человеку святому, что с тобой приключилося. Небось, старец Никодим обратится за тебя к Богу, да отвадит силы тёмные, бесовские.
– Пацан, что на полати лежал, заозирался на родителей, а после батиного кивка начал сбивчиво рассказывать:
– Девчонка эта, что ходила ко мне, Агнешкой которая назвалась, они ещё с отцом своим в село приехали…
– Нету в селе никаких-таких Агнешек, – встрял в разговор Филарет, и отца её никто не видыва. Я весь приход обспросил. Не было таких.
– Не преребивай, потом скажешь, – остановил попа Митрофан, – малец и так сбивается. Продолжай, Добрыня.
– На этот раз Агнешка ночью пришла, когда родители спали…
– Охальница! – не выдержала мать Добрыни.
Митрофан на неё цыкнул, но женщина всё равно вставила:
– Шалава и есть!
– Так вот, Агнешка рот-то мне ладошкой закрыла, чтобы я не шумнул, а сама траву какую-то зажгла. От травы дым пошёл такой сладкий, и мне спать очень захотелось. Но я старался не уснуть: больно мне с Агнешкой беседовать нравилось. Вошли два мужика. Страшные! У одного лицо тряпкой замотано было, а второй какой-то хмурый, и зубы у него острые как у щуки. Я глянул на подругу, а у неё тоже зубы острые, оказывается. И как я только этого раньше не замечал? Может, она рот не открывала? Тогда, как говорила?
Я хмыкнул: «С этого дыма людям и не то мерещится». Добрыня же продолжал:
– Дальше я доподлинно не припоминаю. Ясно вижу только, как эти мужики страшные в лесу тащат меня к избушке странной. А странная та избушка потому, что стоит на ноге на птичьей и вокруг себя поворачивается. Как увидел я, что она крутится, снова впал в беспамятство. Потом вижу: Агнешка надо мною наклоняется, потом отходит, снова появляется, но уже в образе бабки старой. Тут я начал молиться истово, как батенька наказывал. Поволокла меня эта бабка к печи жаркой, да только я в печь-то и не влез целиком. Теперь понимаю я что Агнешка – имя неверное: то была сама Баба Яга. Тогда подняли меня слуги ягиные, мужики страшные, а сама баба подошла , да схватила поперёк тулова. Схватила, да как начала жать, что сломала спину мне, а я жизни лишился. А воскрес только здесь, в доме родительском.
Сделал я тогда вид задумчивый, потом подошёл к Добрыне такой важный, торжественный, да и сказал, вернее, молвил. Чем отличается «сказал» и «молвил»? Молвил, значит сказал со значением. Медленно и голосом страшным. Сейчас попробую повторить:
– Ступай, отрок, принеси мне браги напиться.
Да так страшно сказал, что не только Добрыня дёрнулся, все в избе готовы были принести мне ковш. Чуда не произошло: парень не встал. Тогда я подошёл, приподнял тело подмышки и поставил на пол. А сам ему на ухо и шепчу:
– Стой, собака, а то яйца оторву!
И стоял Добрыня, потом два шажка сам сделал. Правда, рухнул потом. И брагу мне отец его поднёс. Но чудо-то было! Как, спрашиваете, я то чудо сотворил? А так, силой святости своей, Бог помог. Я ведь Святой Старец Никодим. Ну ладно, ладно, расскажу.
Я когда за околицей следы изучал, заметил, что в лес Добрыню на коляске везли, да в канаве перевернули. Когда же обратно возвращались, один коляску нёс, а двое убогого по брёвнышку перевели под руки. Плохо шёл, но шёл. Не хотела Баба Яга его есть, лечила. На том и сказочке конец. А кто слушал, налей чарку.
А что потом? Да ничего. Долго меня почитали за чудотворца, к митрополиту отвезти обещали, да прокололся я на грешке малом. Рассказывать не буду! Пока судили-рядили наказывать меня или почитать, смотался на всякий случай, мало ли что решат. Да и надоела жизнь монашеская хуже горькой редьки. Что с Добрыней стало? В богатыри подался, подвигов насовершал, женился. Нет, не на Забаве Путятичне. Это я, чтобы как в сказке получилось её назвал. На самом деле девку звали, да и зовут по сей день, Любавой Путиславовной. Про неё рассказать? Это уже в следующий раз. Завтра Фёдор приедет. Как он скажет, так и будет.