Фокин тяжело упал на пахнущую прокисшими щами и нафталином кровать и забылся коротким, тревожным, неверным сном без сновидений. …Проснулся он оттого, что словно кто-то толкнул его в бок – организм еще не забыл многолетних привычек, сигнал к побудке в определенное, четко установленное время еще не был вытравлен беспутной жизнью и злоупотреблениями алкоголем.
Была половина шестого утра. Пора.
Афанасий наскоро перекусил какими-то не очень свежими консервами, заел это все двумя луковицами и запил чаем, а потом, наскоро сварганив пару бутербродов, напялил поверх свитера старенькую телогрейку и объеденную молью, зато натуральную шапку, которую Афоня купил за бутыль сивухи у соседа-алкоголика из дома напротив.
Тот где-то стянул ее, а потом держал в кладовке, очевидно, в запое запамятовав о ценном, хоть и незаконном приобретении.
Там шапку и настигла моль.
Одевшись и натянув стоптанные сапоги на искусственном тараканьем меху, Фокин глянул на себя в треснутое зеркало, криво висевшее в прихожей. Было оно и мутным, и грязным, но всякий раз, как Афанасий смотрел на него, ему на ум приходила известная поговорка: неча на зеркало пенять, коли рожа крива. …А рожа была крива.
Из зеркала на Фокина смотрело неаккуратно выбритое лицо с повисшими щеками, лбом в вертикальных и горизонтальных морщинах и глубоко запавшими глазами. Полгода назад лучащийся самодовольной ленью и сытостью лик, круглый, отъеденный, красный, теперь спал и отощал просто разительно.
От постоянного недоедания Афанасий похудел на двадцать с лишним килограммов, и это, между прочим, изменило его фигуру к лучшему. Ведь еще не так давно он был поперек себя шире, весил едва ли не полтора центнера и как-то в Сан-Тропе едва не убил своим животом девицу, которая добросовестно делала ему минет.
Теперь же фигура его приобрела даже некоторую стройность. О талии речь пока что не шла, но дворницкая диета неумолимо выедала из организма Фокина все новые и новые килограммы, так что в плане талии можно было смотреть в будущее с оптимизмом.
Фокин выругался и, плюнув на пол, который не знал иной влаги, кроме как содержащейся в слюне, уже несколько месяцев, вышел на улицу.
Было морозно и темно. Звезды глядели остро и холодно, где-то там, высоко в небе, глухо выл ветер и словно рвались струны, а здесь, внизу, было тихо. Лишь скрипел снег под ботинками идущего на работу дворника Афанасия Фокина.
Через несколько минут он уже был у знакомого серого здания прокуратуры.
– Здорово, Афанасий!
– Здорово, Тимофеич, – буркнул Фокин в ответ мрачно поздоровавшемуся с ним представительному мужчине в синем форменном мундире прокурора. Это и был прокурор Александр Тимофеевич Никитин. – Что-то ты сегодня рано.
– Дела, – неопределенно отозвался тот. – А что у тебя с лицом? Опять бухал?
– Да не без того…
– Сколько раз я тебе говорил: давай я тебя закодирую! А ты – нет да нет, дескать, сам выплыву.
– Да сам я… – мрачно фыркнул Афанасий. – Не надо мне кодироваться. Сам не хочу больше с этими уродами… в говне копаться. Они никогда не жили… не понимают, что такое жить по-человечески.
– А ты знаешь? – угрюмо-насмешливо осведомился прокурор.
– Знаю, – твердо сказал Фокин.
– Ладно, мне пора. Зайди ко мне после обеда. Даже можешь после одиннадцати. Я смотрю, тебе надо немножко поправиться.
– А может, сейчас?
– Нет, – отрезал прокурор. – Не сейчас.
Фокин не стал спорить. …Было уже около десяти часов утра. К тому времени Афанасий уже почистил снег во дворе, и только закончил, как в ворота въехал великолепный темно-зеленый «Кадиллак», сопровождаемый серебристым «мерседесовским» джипом.
Фокин еле-еле успел посторониться, и «Кадиллак», описав по двору полукруг, остановился у самого входа в здание прокуратуры.
Джип встал рядом.
Дверь «Кадиллака» распахнулась, из него выбежал здоровенный парень лет около двадцати пяти в стильной кожаной куртке, подскочил к задней двери и открыл ее.
Фокин прищурил глаза.
Из авто неспешно выбрался высокий мужчина в черном пальто, потоптался у двери, а потом зашагал по ступенькам к серой двери здания районной прокуратуры. Парень в кожаной куртке хотел было последовать за ним, но тот, не оборачиваясь, сделал какой-то неопределенный жест рукой, и телохранитель остановился. Вернулся к машине и, вытащив сигарету, закурил.
Фокин подошел к парню и произнес:
– Слушай, земляк, сигаретки не найдется?
Тот окатил дворника ледяным взглядом, потом покопался в кармане и, вытащив одну, молча протянул Афанасию.
Это была не сигарета, а сигарилла «Кэптэн блэк». Фокину, который в последнее время курил только «Приму», «Астру» и иногда – по большим праздникам – какой-нибудь «LD» или «Монте-Карло», давно не приходилось перехватывать такой щедрой подачки.
Но взгляд угрюмого рослого атлета-охранника был таким выразительным и таким оскорбительным, что Афанасий даже не поблагодарил и молча отошел в сторону – перекурить и потом догребать выпавший за ночь снег.
А чего ему обижаться? Он сам виноват. Ведь, помнится, Свиридов предупреждал его об этом.
Интересно, где сейчас Володька Свиридов? Быть может, в самом деле, стал каким-нибудь жиголо? Бабы всегда вешались на Свиридова пачками, да и фигуру он, в отличие от Афанасия, сохранил в идеальном состоянии, несмотря на то, что никогда не сидел на диетах и режимах и предавался различным излишествам в равной с Фокиным степени.
Жиголо? Мальчик по вызову? Глупости! Свиридов не пропадет! Работает, наверное, где-нибудь, заколачивает бабки. Если, конечно, он ушел тогда живым из этого проклятого ресторана.
Да нет, конечно, ушел! Свиридов всегда отличался редкостной живучестью. …А вот он, Афанасий, так и не заметил, как стал при Владимире приживалом – ведь он жил на деньги Свиридова, по сути, года полтора.
И так привык, что совершенно потерял иммунитет, получил пробоину и пошел ко дну – и теперь барахтается на этом дне в черном иле с самым что ни на есть отребьем.
Фокин догреб снег, а потом глубоко вздохнул и побрел в здание, в тепло. Надо немножко погреться и опомниться от густо замешанной на похмелье утомленности работой. Как говорил Владимир, цитируя своего излюбленного Пастернака, «мне хочется домой, в огромность… квартиры, нагонящей грусть. Войду, сниму пальто, опомнюсь, огнями улиц озарюсь».
«Хочется домой…» …В самом деле, кто бы мог подумать, что ему, Афанасию Фокину, человеку, в свое время находившемуся в федеральном и даже международном розыске, станет даже не вторым, а чуть ли ни первым домом это угрюмое серое здание, под завязку набитое памятью о зле совершенном и предчувствиями еще большего.
Прокуратура…ского района Москвы.
Фокин стоял неподалеку от кабинета Никитина и осовело смотрел в стену, когда дверь прокурора отворилась и оттуда вышел тот самый человек, что приехал в прокуратуру на «Кадиллаке».
Афанасий не видел его лица, потому что человек, не обернувшись, размашисто зашагал по коридору в противоположную от Фокина сторону.
Он все так же был в пальто и, по всей видимости, так и не снимал его в кабинете прокурора.
Судя по всему, этот посетитель не отличался скромностью и деликатностью.
Фокин медленно прошел по коридору и осторожно вошел в приемную. Секретарша, миловидная дамочка лет под тридцать, воззрилась на Фокина без особого восторга, а потом быстро спросила:
– К Александру Тимофеевичу?
– Ну да.
– Я думаю, что сейчас не самое лучшее время, – сказала она. – Александр Тимофеевич сейчас… – секретарша замялась, подбирая наиболее подходящее слово, и Фокин договорил за нее:
– Немножко не в себе, да?
– Можно сказать и так.
– После посещения этого представительного господина на «Кадиллаке»?
Секретарша нетерпеливо постучала накрашенным ноготочком по столу, словно говоря: да вали ты отсюда, козел. И без твоей небритой синей морды проблем хватает!
– Александр Тимофеевич сам велел мне зайти к нему после одиннадцати.
– Сейчас без десяти одиннадцать.
Афанасий терял терпение.
– Вот что, моя милая, – с раздражением произнес он. – Я, конечно, понимаю, что вместо того, чтобы целенаправленно пендюрить тебя на столе, господин прокурор лечит коньячком разгулявшиеся нервишки, а тебе и твоей половой жизни от этого ни тепло, ни холодно.