– Хотел бы с вами поговорить; – сказал я.
– Не могу понять, зачем? – хмуро пробормотал он.
– Смерть Эстер причинила мне явно больше боли, чем вам.
– Ну и что? Разве это повод надоедать мне?
– Вы ее убили? Он взорвался:
– Какой же вы болван! Вы скверный сыщик...
На идиш он выговорил явно не слишком любезную фразу, а затем сказал:
– ...Не значит, что иной раз у меня не возникало такого желания... Она была настоящей шлюхой, вполне достойной Морено. Но я занимаю положение, которое вынуждает меня сдерживать свои порывы... не всегда, но часто.
– Именно. Не всегда. Иной раз тормоза отказывают.
– Что вы хотите сказать?
– Я вспомнил об оккупации. Он удивленно взглянул на меня:
– Какое отношение имеет оккупация ко всему этому?
– Никакого. Увидев вас, я вспомнил об оккупации, просто так.
– Ах вот как? Может, раскаяния антисемита?
Это звучало искренно. Оккупация не напоминала ему ни о чем другом, кроме остервенелого антисемитизма. Я не верил, что он был бы способен убить Эстер, но никогда ничего не известно. Если бы он узнал... Он ничего не узнал.
Он пока не подозревал о роли, сыгранной сестрой в аресте всей его семьи.
– Во мне и на грош нет антисемитизма, – сказал я.
– На грош! Еще хорошо, что вы не упомянули о пресловутых тридцати серебряниках!
– Для этого я слишком вежлив. До свидания, сударь.
Машинально я протянул ему руку. Он ее оттолкнул:
– Ну а вежливостью не отличаюсь! Убирайтесь! Его тон мне не понравился. Раз так, его следовало подразнить.
– Мне бы доставило удовольствие пожать вашу руку, – сказал я. – Это надежная, крепкая и короткопалая рука. Почти что рука рабочего.
– Или душителя, может быть?
– Почему бы нет?
Он пожал плечами. Сжимая и разжимая пальцы, он глядел на свою ладонь. Тик.
– У меня все пальцы на месте, – произнес он.
– Это почти необходимо, чтобы задушить.
– Ах вот как? Полицейские...
Дверь гостиной распахнулась, и Фару, который слышал наш разговор полностью либо частично, появился на пороге.
– Не сходите с ума, Бурма! – рявкнул он. – Лучше займитесь своими делами. У вас своих забот должно хватать. Если верить обнаруженным на шее Эстер Левиберг следам пальцев, на правой руке убийцы не достает мизинца. Вы так любите поэзию, что должны бы чуть больше верить в призраки.
– И верно! – воскликнула Элен, когда я рассказал ей о новом эпизоде.
– В конце концов нас убедят, что эти войны совсем не так кровопролитны, как говорят, – вздохнул я.
Я мобилизовал телефон, чтобы созвониться с ребятами, потерянными из виду много лет назад. В одном профсоюзном центре я напал на некоего Эрве, который, хотя лично и не очень помог, все же вспомнил о существовании типографского корректора из числа моих знакомых, по имени Пийе. Еще несколько звонков, чтобы разобраться, в какой газетенке этот Пийе работает, где и когда его можно застать – в три утра, в кафе "Круассан. Табачок Носильщиков" – и собрав все эти сведения, я наконец мог позволить себе раскурить заслуженную трубку.
За весь день ни разу не вышел из агентства. Там я и слегка вздремнул. В шесть вечера Элен вышла купить свежие выпуски вечерних газет.
Об убийстве Эстер Левиберг сообщалось очень сдержанно. У ее брата были длинные руки. Он энергично защищался и пытался ограничить причиненный ему ущерб. Писалось, что, "отправившись посетить одну из своих приятельниц и возвращаясь пешком в расположенный неподалеку свой дом, она подверглась нападению садиста с улицы Монторгей". И все. У этого изверга оказалась широкая спина, на которую можно было многое взвалить. У него были и крепкие ноги, потому что он продолжал убегать от полиции, что меня не удивило.
Расследование убийства Марион, таким образом, топталось на месте. Не повезло и с важным свидетелем, на которого очень рассчитывали, с сутенером проститутки. Он ушел от фараонов. Вероятно, став жертвой разборки, был обнаружен убитым на пустыре, на месте давних укреплений у Шатийонских ворот.
Меня все это не удивило. Я был слишком толстокож.
Как и намечалось, в три часа ночи с минутами я встретился в Пийе в "Табачке Носильщиков". В компании других корректоров он поглощал луковый суп. Лет около шестидесяти, крепкий, он казалось, был создан для более изысканного общества. Я напомнил ему о себе, и, отпустив несколько невинных шуточек о моем нынешнем ремесле, он пригласил меня к своему столу.
– Жорж Морено! – ответил он на один из моих вопросов. – Или, если угодно Дени Северен, ибо под этим именем он жил в Барселоне.
В Испании, в гражданскую войну, я часто бывал у него во Французском доме. Хороший парень. Некоторые считали, что он слишком интеллигентен. Это не помешало ему пожертвовать жизнью. Как Эмиль Коттен, как многие другие, он сложил там голову.
– В том-то и дело, – сказал я, – вроде бы нет.
– Кто тебе это рассказал?
– Так говорят.
– Пусть. Пусть болтают. Я сам слышал в 1937 году, что франкисты его расстреляли. Даже вроде читал об этом в дружеской прессе.
– Разумеется, тела вы не видели?
– Знаешь, – мягко улыбнулся он, – тела не передавались через линию фронта, чтобы мы могли им устроить международные похороны...
– Конечно... И все же, если бы я мог увериться...
– Гонзалес, – подумав, произнес он, – вот кто способен просветить тебя лучше, чем я. Этот испашка сражался едва ли не в том же подразделении, что и Северен, Он тоже работает в типографии. Дам тебе его адрес, но без гарантии, что ты его там найдешь. Он выписывал небольшую газетку, которую я время от времени издаю, но потом перестал. Что поделаешь...
Он полистал записную книжку:
– Вот адрес, Я его записал.
Некогда Морено с блеском ускользал у всех между пальцев. И продолжал в том же духе, мертвый или живой. Как фант во время игры, он тайно переходил от одного к другому. Так могло продолжаться долго. В подавленном состоянии вернулся я в агентство переночевать.
Глава двенадцатая
Над Марселленом опускается занавес
На следующий день я посвятил большую часть утра поискам Гонсалеса. Адрес, полученный мною от Пийе, не стоил и ломаного гроша. Бродя из гостиницы в бистро, из бистро в ресторан, я наконец добрался до улицы Святого Духа, к дому, где, по последним сведениям, и обитал мой гидальго. Меня вдруг осенило. Отсюда рукой подать до Каирского пассажа. Если Морено еще жив и вернулся, чтобы отомстить Эстер, то мог получать приют у Гонсалеса... К этому следовало присмотреться. Испанца я застал дома. Или у него был выходной, или он работал по ночам. На мой звонок он приоткрыл дверь, ведущую прямо в комнату, довольно захламленную. У него был смуглый цвет лица, проницательные глаза за великолепными закрученными ресницами и посиневший от бритвы подбородок.
– Salud, товарищ Гонсалес, – сказал я.
– Просто Гонсалес, – поправил малый. – Что до товарищей, то я их...
– Хорошо. Мне безразлично. Я здесь не для теоретических споров. Меня прислал корректор Пийе. Мое имя Нестор Бурма.
– Что-то слышал о вас, – сдержанно и невозмутимо произнес он.
Ему не потребовалось много времени, чтобы вспомнить, что он слышал. Что значит известность! Он широко взмахнул рукой:
– Катитесь! Не переношу фараонов.
– Я тоже.
– Все равно убирайтесь...
– Ерунда!
Ногой я блокировал дверь:
– Послушай, Гонсалес, не валяй дурака. Дай мне войти и задать тебе один-два вопроса. Если я липовый полицейский, тебе бояться нечего, а если настоящий, то смогу причинить тебе кучу неприятностей, если ты меня не впустишь.
– Ладно. Входи, И задавай свои вопросы. За спрос денег не берут.
Вслед за ним я прошел в захламленную комнату. Стоя у небольшого, заваленного тетрадями, газетами, пепельницами и пресс-папье столика мы несколько секунд смотрели друг на друга, как две фаянсовые собаки на каминной доске. Гонсалес со смехом показал на мою трубку с бычьей головой: