– Он упорен, – повторил я. – Человек, который без колебаний пожертвовал своим мизинцем, чтобы раздобыть сто франков, которые дали бы ему возможность воссоединиться с любимой женщиной, способен на все.
– Что вы хотите сказать?
– Расскажите ему тот случай, господин Бурма, – попросила меня Эстер нежным голосом, с предательской нежностью мыльного пузыря.
Я подчинился. Мне отнюдь не было неприятно, совсем даже наоборот, слегка припугнуть господина Рене Левиберга. Он выслушал мой рассказ, ничем не выдав своего волнения. Когда я закончил, он долго и молча, словно завороженный, вглядывался в свою правую руку. Он раскрыл ладонь, раздвинул пальцы, снова их сжал. Может быть, вся эта гимнастика имела для него какой-то смысл. Для меня же, если можно так сказать, это был текст на иврите. Наконец он засунул руку в карман, как если бы она ему мешала.
– И чего же мы ждем от этой беседы? – хмуро спросил он.
– Да, боюсь, ничего, – вздохнул я. – Но язык ведь служит для того, чтобы им пользоваться, не так ли?
Он пожал плечами.
– Мое время дорого, – буркнул он.
И произнеся эти решительные слова, извлеченные из сборника истин для мудро управляемых предприятий, он круто повернулся на своих каблуках и исчез за гардиной, без лишних церемоний*
– Ну и вот, – сказала Эстер.
Больше она не усмехалась. Ее голос изменился. Побледневшая, усталая, она обхватила руками голову и зашептала:
– Одни неприятные сцены... одни...
По ее телу пробежала дрожь, и она тихо заплакала. Подойдя, я похлопывал ее по плечу и нашептывал всякие утешения, но весьма безуспешно, Наконец она затихла, нашла платок, вытерла слезы и в паузе между всхлипом и тяжелым вздохом пожаловалась мне, что все эти неприятности ее издергали, что ее нервы на пределе.
И все такое прочее. Я плеснул в ее стакан немного воды, заставил выпить, а себя вознаградил аперитивом, чтобы смягчить удар. Немного переждав, я сказал:
– Послушайте, Алиса. Отныне вы моя клиентка. Что мне надлежит предпринять? Имей я чуть больше сведений, это бы очень помогло в направлении... Но, может быть, всем тяжело продолжать этот разговор?
Она ответила не сразу. Наконец сказала:
– Да. У меня нет сил. Но приходите снова. Приходите, когда захотите. Мне бы хотелось, чтобы вы посещали меня почаще. Из сострадания к той, кем стала Алиса...
– Это письмо...
– Я поищу его... Не может быть, чтобы я его затеряла... Я его обязательно найду...
– Конечно, – живо поддержал ее я.
Она снова начинала заламывать себе пальцы. Мне было бы трудно еще раз выдержать это зрелище.
– И я охотно зайду еще раз, но мне кажется, что ваш брат... гм...
Она горько улыбнулась:
– Сейчас на дворе не 1930 год.
Она пригладила свои волосы там, где их плотное черное руно укрывало раны от ожогов.
– И с годами я оплатила право самой выбирать себе друзей. Уж не боитесь ли вы?
– Вашего брата?
– Да.
– Послушайте...
– Так вы загляните снова? Точно?
– Точно.
– И не задерживайтесь. У меня такое ощущение, что дни мои сочтены. У меня больное сердце, – добавила она томным голосом. – Подождите. Вы слышите, как оно бьется... так сильно... так сильно...
Она схватила мою руку и прижала к левой груди. Классический прием. В замешательстве я ее отдернул, хотя от нее, по-видимому, ждали упражнений по исследованию сердцебиения.
Эстер проводила меня до лестницы. Мы проходили мимо библиотеки, в открытых дверях которой я заметил человека, который рассматривал стоящие на полках книги. Шум наших шагов заставил его обернуться.
– Здравствуйте, мадемуазель, – вежливо произнес он.
– Добрый день, господин Бонфис, – ответила она. – Не знала, что вы в доме.
– Меня вызвал господин Левиберг.
– Мой дорогой Нестор Бурма, представляю вам господина Жерара Бонфиса, – сказала Эстер. – Он друг моего брата, с которым познакомился в одном из лагерей. И мой хороший друг.
Тот мягко заметил:
– Вокруг вас – только друзья, барышня.
Брюнет во цвете лет, хорошо сложенный, элегантно одетый во все темное. На обветренном лице поблескивали светлые глаза. К уху прикреплен перламутровый слуховой аппарат, проводок от которого исчезал за шелковым платком в нагрудном кармане.
– Господин Нестор Бурма? – воскликнул он, протягивая мне руку. – Кажется, я уже слышал ваше имя.
– А меня, – улыбнулся я, – мучает вопрос, где я мог видеть вас раньше.
В его зрачках мелькнула тень досады. Когда он заговорил, в его голосе звучало раздражение:
– Меня бы это удивило. Мы вращаемся в довольно разных кругах.
– Ведь здесь же мы встретились.
Смеясь, он согласился:
– Это верно.
Затем мы обменялись еще несколькими фразами, банальность которых надежно проверена, и расстались. Эстер опустилась со мной до нижнего этажа и лишь там отпустила. По пути мы встретили служащего, который окинул нас игривым взглядом.
На улице Постящихся я влился в толпу трудового люда, вызволенного из своих контор и мастерских наступлением полуденного обеденного часа. На углу улицы Монмартр я оглянулся, чтобы бросить прощальный взгляд на шесть этажей "Тканей Берглеви". Тоскливый дом, воняющий грунтовкой, новым сукном и пылью. Дом, куда, наверное, я никогда не приду снова, как бы горячо того не желала Эстер. Так вот что такое зов плоти, да? Почему, отвлекаясь от этой особой стороны вопроса, она так настойчиво добивалась, чтобы я заглянул к ней снова? Вероятно, потому что мое посещение определенно вызвало бы недовольство ее брата, а она хотела ему всячески досадить. Может, что-то здесь было для Нестора Бурма, но при нынешнем раскладе мне сложно было в этом разобраться.
Мои размышления были прерваны. Я увидел Бонфиса, который приближался с намерением поговорить. Со смущенным видом он обратился ко мне:
– Мне кажется, мы действительно уже встречались, господин Бурма, и я... гм...
– На улице Сен-Дени, в день фейерверка, за автомашиной.
– Не думал, что я так хорошо запоминаюсь. Должно быть, из-за этого аппарата...
Он подергал проводок своего слухового устройства:
– ...Конечно, я вас узнал сразу же... хотя в руке у вас сейчас не было пистолета. Поймите меня правильно, вы разбудили во мне любопытство.
– В тот день вы сыграли со мной злую шутку. Какого черта вы настучали на меня фараонам? Они меня взяли.
– Это был не я, – запротестовал он. – Доносы – не мой стиль. Наверное, не я один заметил ваш маневр...
– Не будем больше об этом говорить. Все обошлось.
– Тем лучше. Надеюсь, что и для меня все останется без последствий. Беда – это, пожалуй, слишком сказано, но все же... Дело вот в чем. Могу я быть с вами откровенен? Я дорожу дружбой Левиберга. Она полезна. Она скреплена концлагерем, где мы познакомились, но он напичкан предрассудками. Поглощен делами и ненавидит скандалы. Если бы он узнал, что я бываю в местах с дурной репутацией... Боже мой, этот человек – из дерева. А я – нет. И я – не его сестра.
– А при чем здесь его сестра?
– Э-э-э... Нет, ничего. Ничего.
Я настаивал, и в конце концов он признался, правда с оговорками и экивоками, что она нимфоманка и мифоманка. Впрочем, для меня это не было новостью.
– Иначе говоря, у нее есть все чувства, кроме одного – чувства правды.
– Точно, – хмыкнул он. – Забавно, что вы это сказали. Не забуду этого выражения. Ладно. Заметьте, она порядочная баба, но... Для почтенной репутации дома Ливебергов ее заскоки более опасны, чем мои, но она – его сестра. С ней он не может быть слишком строг, во избежание скандала, тогда как со мной... Так вот, я бы предпочел, чтобы он не слышал, что я...
– У меня нет ни малейшего повода сообщать ему о ваших проказах. Ни ему, ни... его сестре.
Я подчеркнул последнюю часть фразы. Может, он с ней спал? Он не моргнул и глазом.
– Тем лучше, – произнес он. – Спасибо.
Он протянул мне руку, и мы распрощались. Я продолжал идти своей дорогой. Направление – бар на открытом воздухе газеты "Франс-Суар". На улице Реомюра я задержался, чтобы поглядеть на фотографии, выставленные в витринах газеты "Паризьен либере". Я любовался рожей привратника, который только что получил приз почетной метлы, титул самого любезного дворника столицы, когда за моей спиной, вслед за скрежетом тормозов, какой-то тип выкрикнул одно из тех словечек, которые не принято произносить в почтенном обществе. Красный от ярости пешеход стандартного образца разъяснял водителю, что он думает о его манере вождения. Водитель находился за рулем "плимута" и чуть было не раздавил пешехода. Он выглядел взвинченным, но не отвечал на выпады. Господин Рене Левиберг, немногословный по природе, видимо, истратил на меня запас крепких выражений. Но в конце концов обе стороны дали задний ход, да и автомобильные гудки со всех сторон набирали силу, так что пешеход плюнул, и Рене Левиберг покатил дальше.