Чонин снова прав. В сильные холода старый перелом иногда напоминает о себе, неприятно и тягуче ноет. Терпимо вполне, хотя и не особенно радостно.
Чонин выворачивается из объятий Сэхуна и увлекает за собой в ту самую комнату, где Сэхун недавно разглядывал альбомы. Торопливо стягивает со стеллажа большую картонную коробку, сбрасывая при этом пару мелочей, ставит коробку на пол и выпрямляется. Сэхун настороженно смотрит на него и отмечает странное напряжение. Чонин делает глубокий вдох и проводит ладонью по глазам, глухо бормочет:
— Надо успокоиться… Веду себя как мальчишка на первом свидании.
Сэхун невольно делает шаг к Чонину и мягко обнимает, касается губами резко очерченной скулы и улыбается.
— Я не собираюсь убегать, — шепчет на ухо, отводя пальцами влажные после душа пряди. — И не собираюсь передумать.
Ласковый и долгий поцелуй растворяет в себе убегающий день, но Сэхуну никуда не надо до понедельника. Он может себе позволить растворяться в поцелуях без остатка, обнимать Чонина и жить с этим уютным счастьем, пока счастье с ним и ещё не исчезло под гнётом реальности. Ему не хочется ещё раз расставаться, и он позволяет себе вести ладонями по горячему телу, наслаждаться каждым изгибом, вволю целовать и дышать Чонином. Он позволяет себе чувствовать и любить, хотя знает, что любить — больно.
Чонин всё-таки ускользает, подхватывает коробку и приводит Сэхуна в хорошо знакомую спальню. Там есть только кровать. И одежда Чонина на полу. Ещё есть тяжёлые занавеси на большом окне — задёрнутые наглухо. И пушистый ковёр под ногами. Идеальное место для сна или… любви.
— Скажи, если устанешь, или будет неприятно, — просит Чонин, открывая коробку и раскладывая на смятых простынях мотки тонкой и хорошо высушенной верёвки и аптечку.
— Устану?
— Ты же не думаешь, что это делается быстро? Часть удовольствия в самом процессе, а он часто долгий.
Сэхун тает от быстрой и открытой улыбки на смуглом лице и медово-низкого голоса.
— И вот прямо сразу так? Сейчас?
Чонин не отвечает, только подходит вплотную, долго смотрит, а потом отводит у Сэхуна волосы со лба. Пальцы спускаются на шею и скользят по плотной ткани пиджака на плечах. Сэхун может поклясться, что ощущает тепло Чонина даже сквозь одежду, и отстранённо радуется, что оделся. Правда, валяться в кровати в костюме было идеей так себе — всё помялось. Но Чонина это не смущает — он продолжает трогать одежду Сэхуна. Поддевает у ворота и медленно тянет, пока пиджак не сползает вниз.
— Я…
— Просто не шевелись, — шепчет Чонин. Его губы близко, поэтому не шевелиться невыносимо трудно. Сэхун дрожит просто от выдоха, что щекочет подбородок и шею. Чонин гладит кончиками пальцев галстук и смотрит из-под полуопущенных ресниц с нескрываемым озорством. Как проказливый мальчишка. Соблазнительный до безумия проказливый мальчишка. Запрет на движения при этом напоминает уже пытку.
— Чонин, а кимбаку… разве это не совсем то же самое, что шибари?
Сэхун прикрывает глаза от лёгкого прикосновения пальца к подбородку. Палец ползёт вниз и очерчивает кадык.
— Нет. Хотя сейчас часто подразумевают одно и то же. Ты поймёшь разницу. Шибари — это эстетика почти в чистом виде. Кимбаку — не совсем. Кимбаку — “связывать крепко”. Это не просто эстетика. Эстетика — одна из составляющих в кимбаку. И это не всё.
Слегка закусив нижнюю губу, Чонин распутывает пальцами узел галстука. Распутывает торопливо, но вот развязанный галстук тянет за конец с издевательской неспешностью. И даже сквозь плотный слой в виде воротника рубашки Сэхун остро чувствует, как медленно скользит по шее полоска ткани.
Чонин небрежно бросает снятый галстук себе за спину, кладёт ладони Сэхуну на грудь и с томностью ведёт вниз — до ремня на брюках. Пальцами сжимает тонкую белую ткань и тянет вверх, высвобождая полы рубашки. Без стеснения забирается руками под рубашку и оглаживает напряжённый в предвкушении живот, чтобы задрать рубашку и коснуться после сладко ноющих сосков, твёрдых и едва ощутимо пульсирующих из-за набирающего обороты возбуждения. Большие пальцы подушечками проходятся по чувствительным вершинкам, слегка нажимают, ещё и ногтями едва ощутимо царапают. И всё. Руки Чонина снова снаружи — поверх рубашки. Сэхун облизывает пересохшие губы, едва Чонин расстёгивает верхнюю пуговицу. Пока возится со второй, снова смотрит Сэхуну в лицо — прямо и испытывающе.
Сэхун не может дышать нормально под прямым взглядом Чонина. Ему происходящее вообще напоминает дикую фантазию, о которой даже в одиночестве думать стыдно. Он стоит тут неподвижно, умирает от ощущений, позволяя неспешно себя раздевать полуголому и сногсшибательно красивому парню, скромно “одетому” в одно лишь полотенце. И это цветочки, если учесть, что после раздевания Сэхуна свяжут.
Чонин слабо улыбается, покончив с третьей пуговицей. Раздвигает ткань и невесомо касается ногтями кожи на груди Сэхуна. Сэхун безнадёжно пытается вспомнить, сколько вообще пуговиц на его рубашке и сколько осталось расстегнуть, но сложение и вычитание прямо сейчас находятся за пределами его умственных возможностей. Паршивый из него финансист и математик, однако.
Чонин добирается до следующей пуговицы, обжигая дыханием обнажённую кожу. Сэхун мысленно умоляет его коснуться груди губами, но Чонин не подчиняется — только вдохи и выдохи. По коже. Только ногти и подушечки пальцев. Сэхун не двигается, и от этого дыхание Чонина ощущается так… Словно нечто большее, чем просто дыхание.
Наконец с пуговицами покончено, и Чонин сдвигает ткань в стороны, раскрывая Сэхуна перед собой, ощупывает складки на плечах, но снять рубашку не спешит. Оценивает руками, как глазами. И смотрит тоже. Откровенно любуется. И этот взгляд заставляет Сэхуна гордо расправить плечи. Это… так непередаваемо сладко, когда на тебя смотрят с неподдельным восхищением, любуются открыто, будто ты не просто человек, а шедевр мирового искусства, подлинник — единственный и неповторимый.
Сэхун испытывает возбуждение всего лишь от слегка приоткрытых полных губ, от восторженного блеска из-под густых ресниц, от невесомых касаний пальцами. И вздрагивает, потому что рубашка всё же скользит по коже, а смуглые пальцы ловко расстёгивают пуговицы на манжетах, чтобы перебраться затем на пояс брюк. Тихо клацает пряжка, и пуговица проскальзывает в петлю. Ладонь на миг прикасается к промежности, и касание сменяется вжиканьем молнии.
У Сэхуна пылают скулы, потому что скрыть возбуждение уже нечем. И спрятаться тоже некуда. А брюки ползут вниз по ногам вместе с бельём. И Чонин тоже опускается вниз. У Сэхуна в голове полный хаос, набитый догадками и предположениями — от невинных до непристойных, но Чонин всё равно обманывает его ожидания и превосходит их. Он прикасается к Сэхуну по-прежнему только дыханием и самыми кончиками пальцев. Но когда брюки сползают до лодыжек, Сэхун готов кончить по-настоящему. Просто от того, как Чонин смотрит и как прикасается. Просто от того, что Чонин раздел его собственными руками, превратив это… Слово “секс” кажется недостойным и бледным.
Поначалу Сэхун стесняется. Желание прикрыться кажется непреодолимым, но растворяется без остатка под взглядом Чонина. Чонин смотрит снизу вверх — всё так же восхищённо и с искренним желанием. И совершенно не смущается из-за вызывающе возбуждённого члена Сэхуна практически у него перед глазами. Он поднимается, ведя пальцами по ногам и бёдрам Сэхуна, замирает на миг, тянет носом, принюхиваясь по-волчьи, и прижимается к Сэхуну всем телом. Сэхун не представляет, чего стоит сдержаться и сохранить неподвижность. Внутри него гибнет целая эта грёбаная Вселенная, а Землю разрывает на части взрывом, разносит в дождь из молекул, теряющихся в безмолвном космосе. И Сэхун раньше даже представить не мог, что способен быть настолько чувственным. Что простые касания в состоянии пробудить в нём столько эмоций — настолько сильных эмоций. Сэхун окунается в них весь и не может пошевелиться уже не из-за запрета, а потому что, чёрт бы всё побрал, не может — и всё тут.