«Ужасная страна, — думал граф, пряча нос в пушистый ворот дарованной шубы. — Сколько еще в ней дикого, чужого для европейца, какая грубая сила в этой черни!» Знал бы он тогда, что не пройдет и года, как в блестящем цивилизованном Париже разъяренная толпа забросает грязью карету самой королевы, едущей в оперу, и под гневные выкрики и проклятия заставит ее вернуться, что его отцу — Сегюру-старшему — придется подать в отставку с поста военного министра, боясь той грозной силы, что будет громить королевскую власть...
Постепенно снежная буря улеглась. Сквозь разорванные ветром облака время от времени выглядывало бледноватое солнце, рыхлые сугробы вдоль Кузьминской дороги подмораживало. Когда подъехали к Царскосельскому дворцу, небо почти полностью прояснилось, ветер затих, только еще гудели и потрескивали тонкой ледяной коркой могучие деревья в парке да белели причудливые снежные шапки на мраморных головах статуй.
Екатерина приняла французского посланника, как и в первый раз, в своем излюбленном Серебряном кабинете, стены его были украшены чеканкой по драгоценному металлу. Сегюр увидел свое отображение сразу в нескольких зеркалах, обрамленных узорчатыми пилястрами и, остановившись, почтительно поклонился императрице, которая с подчеркнуто гордым видом стояла возле колонн из массивного серебра, поддерживавших роскошный балдахин над диваном.
— Вы не сердитесь, мой друг? — спросила она, протягивая руку для поцелуя. — Я заставила вас ехать в такую даль да еще в страшную стужу? Перед неблизкой дорогой лучше быть на расстоянии от своих министров — не дают покоя. Да и привыкать надо к зимнему сельскому пейзажу. Через неделю, граф, тронемся в путь.
— Ваше величество всюду умеет создавать комфорт, уют, — польстил Сегюр. — Меня беспокоит лишь...
— Догадываюсь, — остановила его плавным жестом руки Екатерина. — Mon ami[47] хотел сказать о торговом договоре между нашими державами, не так ли?
Луи-Филипп склонил голову.
— Мы его подпишем. — Царица посмотрела на Сегюра снизу лукавым взглядом. — Во время путешествия. В Киеве, например. Конечно, — добавила она вкрадчиво, — если вы согласитесь нас сопровождать.
— Сочту за честь для себя, — сдерживая волнение (предложение было неожиданным), ответил Сегюр. — Кто бы отказался увидеть новые владения вашего величества?
— О, не говорите, — манерно вздохнула Екатерина, — я уверена, граф, что ваши парижские красавицы, модницы и даже ученые будут глубоко сочувствовать вам, когда узнают что вы вынуждены путешествовать по стране медведей, среди варваров, с какой-то нудной царицей! Не возражайте, — устало опустилась она на диван, приглашая Сегюра сесть рядом, — я уважаю ваших ученых, но больше люблю невежд. Да-да, с ими проще. Сама же хочу уразуметь лишь одно: что мне нужно для управления моим маленьким хозяйством?
— Шутите, ваше величество, — улыбнулся Луи-Филипп. — Усиление такого «маленького хозяйства» вызывает зависть и даже страх у многих держав.
— Знаю, — холодно обронила Екатерина. — Империя окружена врагами. Пускай уж Абдул Гамид никак не успокоится, потеряв Тавриду, а то и шведский двор требует от России возвращения к южным границам шестьдесят восьмого года. Мой кузен Густав заигрывает с Портой, потому что и сам зарится на Кюменогорскую провинцию, входящую в состав-империи по Абоскому трактату[48]. Король забывает об этом, угрожает нам эскадрой. Правду сказать, — Екатерина придала своему лицу расстроенное выражение, — Петр Первый заложил столицу близко от наших недругов.
Сегюр почувствовал, что царица завела этот разговор не для того, чтобы вызвать сострадание. Расчет, очевидно, был тоньше — выведать его мысли, выяснить, как отнесется французский посланник к возможному столкновению между Россией и Швецией. Но ведь он не раз давал понять в Петербурге, что не поддерживает тех соотечественников, которые пытаются повредить их добрым отношениям. Всегда считал, что полезнее было бы торговать с Россией. Теперь остерегался лишь одного: чтобы поездка императрицы не подстегнула и без того воинственный запал султана. Но не стал говорить об этом вслух. «Laisser faire, laisser passer»[49], — мысленно повторил он распространенное на своей родине выражение ловкого откупщика Венсена де Гурне, который так пришелся по душе местным властителям. И хотя сам придерживался других взглядов, не мог же изменить монаршью волю.
48
Абоский мирный трактат завершил русско-шведскую войну 1741—1743 гг. Упрочил положение России на Балтийском море. К России отошла часть Финляндии.