Но если это и легенда, то отнюдь не легендой являются многочисленные варианты монтажа того же «Зеркала». Тарковский искал композицию методом «тыка», и когда фильм приобрел знакомый нам вид, он облегченно вздохнул, вовсе не объяснив, почему ему этот вариант монтажа понравился больше, чем все остальные. Уже потом зритель стал искать «смысл» в прихотливой композиции «Зеркала» и в конкретной расшифровке его визуальных образов, например, птички, садящейся на плечо герою. Сам Тарковский признавался, что лучше всего смысл «Зеркала» выразила одна уборщица из провинциального киноклуба, ворчливо бросив засидевшимся до ночи интеллектуалам: «Ну чего вы спорите? Нагрешил человек и перед смертью кается». Или что-то в этом роде...
Мы воспитаны российской культурой так, что за одним нам видится другое, мы должны угадывать истинное значение, скрытое от поверхностного взгляда. Мы читаем художественный текст, как шифр.
В этом нет ничего дурного. Более того, символ, знак, метафора и аллегория, действительно, подразумевают более или менее внятное вербально-смысловое значение. Причем граница между ними более чем зыбкая, они перетекают друг в друга. Естественно, что культурные контексты, в которых они используются, могут быть различными.
Можно сказать так: чем больше конкретно-смысловых понятий содержит образ, чем более он «читаем» в понятийном вербальном смысле, тем культура, внутри которой он существует, должна быть конкретней, разработанней и общедоступней. Например, никто просто так не станет расшифровывать христианский крест, всем известно, что он означает. Крест является одновременно и символом, и аллегорией, и знаком лишь оттого, что он зафиксирован в христианской культуре. В противном случае он был бы лишь предметом или образом в каком-нибудь художественном произведении, лишенным конкретного культурного содержания. То же самое серп и молот, красная звезда — объекты с закрепленным за ними «жестким» значением, когда подолгу не надо гадать, что здесь имеется в виду.
Но когда культура «опрокидывается», когда внутри нее существует масса различных течений, то символ и аллегория теряют свою общедоступную определенность. «Слепые» Брейгеля перестают быть аллегорией слепоты язычников и фарисеев, они могут стать фактом комедии (любой, где есть «черный юмор», вспомним хотя бы вываливающихся из окна старух Даниила Хармса), они могут быть вообще правы, оттого что слепые. В такой «опрокинутой» культуре мы и обитаем сегодня. В эпоху постмодернизма, с его ненормативностью и «всеядностью», символ и аллегория сомнительны, вперед выступает образ как более многогранный и емкий в смысловом отношении художественный кирпичик.
Но меня интересует сейчас другое. Сама многозначность толкований того или иного визуального эффекта в фильме указывает на то, что в некоторых случаях сами авторы, похоже, не наполняют его конкретным содержанием. Однако визуальный эффект, независимо от своего смыслового наполнения, «работает», производит эмоциональное потрясение, оседает в памяти, «цепляет» наши чувства. По всей вероятности, здесь мы снова сталкиваемся с неким психологическим механизмом, объяснить который поможет теория восприятия.
От чего зависит действие кинообраза, детали, визуального эффекта? Можно сказать, что от качества задуманного и снятого — одно, мол, хорошо, а другое плохо... Однако мы, рассуждая об этой проблеме, введем термин «якорь» и «якорная техника».
Эти термины взяты из относительно нового направления в психологии, которое оформилось на Западе несколько лет назад и называется НЛП — нейро-лингвистическое программирование. Создатель школы — американец Ричард Бэндлер.
Вот что он говорит о том моменте, когда в голову ему пришла идея новой терапевтической практики (а НЛП именно такая практика и есть): в группе психолога Скиннера возник вопрос, чем отличается человек от крысы? Провели эксперимент: построили лабиринт, в конце которого находился кусок сыра, и пустили туда крыс. Крысы ловко преодолевали препятствия и легко находили свой вожделенный кусок. Построили такой же лабиринт для людей и положили в конец его груду пятидесятидолларовых бумажек. Люди столь же быстро, как и крысы, добрались до предмета своих мечтаний. Когда анализировали результаты экспериментов, то разницы между поведением человека и крысы (например, в скорости преодоления препятствий) не обнаружили. Тогда решили из обоих тоннелей убрать сыр и деньги. Крысы, убедившись в том, что сыра нет, почти сразу перестали за ним бегать. Люди же бегают по лабиринту по сей день, даже взламывают лабораторию по ночам...
Последнее утверждение не является чистой шуткой. Бэндлер, рассуждая над указанным феноменом, пришел к выводу, что человека вообще не интересует цель. Если даже ее нет (доллары убрали), то этот факт сам по себе не может изменить поведение людей. Дело в самом процессе болезни, а не в ее причинах (здесь НЛП коренным образом расходится с Фрейдом), в поведенческих структурах, которые надо просто изменить. НЛП, таким образом, занимается следствиями, а не их причиной. Тот же психоанализ, исследуя проблему беспричинного и бессмысленного бега по лабиринту, наверняка бы уподобил такой бег неврозу, корни которого таятся в детстве, и заставил бы больного вспомнить об этих корнях. Нейро-лингвистическому программированию до этого нет дела.
Главные методики излечения, к которым прибегает школа, — это «синхронизация», «ведение» и «якорная техника». Последняя в приложении к кинематографу особенно интересна.
Вот как Бэндлер вылечил одного пациента. В Калифорнии, в городе Напе, был больной, который несколько лет сидел на диване в определенной позе и с определенным дыханием, слегка отличающимся от нормального. Глаза у него были открыты, зрачки расширены. Он ничего не говорил, жизненные функции его были заторможены. Бэндлер сел в кресло спиной к больному под углом в 45 градусов, расположившись точно в такой же позе. Причем свое дыхание он попытался синхронизировать с дыханием пациента. Просидев неподвижно больше 40 минут, Бэндлер попытался ввести некоторые изменения, в частности, позволил себе вариации с дыханием, изменив его ритм. Больной неожиданно последовал за ним. У них был уже достигнут раппорт, то есть контакт, основанный на чувственном доверии. Бэндлер пишет, что если бы он поменял свое дыхание, больной пристроился бы за ним, и Бэндлер его бы вытащил. Но Бэндлер решил идти по пути шока и закричал: «Эй! У тебя есть сигарета?!» Больной вдруг вскочил с кушетки, воскликнув: «Боже! Не кричи на меня так!»
А вот как основатель НЛП предполагал разрешить другой «тяжелый случай». В той же клинике находился человек, изображавший из себя агента ЦРУ, которого держат в психушке коммунисты. Чтобы синхронизировать себя с больным, врач должен полностью принять его реальность. Бэндлер пишет, что он мог пожить с этим человеком как еще один агент ЦРУ, запертый в дурдом, а потом сказать (больной был бывшим преподавателем колледжа): «Уф! Наконец-то мы добрались до вас! Я чуть не попался, входя сюда. У меня есть несколько минут, чтобы передать вам главное: мы подготовили вам легенду преподавателя колледжа. Вы должны пройти конкурс на эту специальность и ждать, покуда мы не дадим о себе знать». Сумасшедший, по предположению Бэндлера, поверил бы в это и стал бы «изображать» преподавателя колледжа, в итоге излечившись и вернувшись к прошлой жизни. То есть основатель школы не собирался уговаривать людей не бегать по лабиринту, потому что в конце его денег нет... Он бы побежал вместе с ними и вывел их, например, на зеленую лужайку.
НЛП занимается внедрением в действия психопата, в его поведение, разделяет это поведение с ним, незаметно изнутри меняя его в целесообразную для врача сторону. Нейро-лингвистическое программирование занято образами, символами, знаками в душе больного. Добавляя к ним свой собственный знак, НЛП коренным образом меняет клиническую картину болезни. И тут мы подходим к самому главному, что находит свое применение (пусть и неосознанное) в кинематографе.