Посреди этой раздольной степи стоит станция Каркара. Подле станционной постройки обширный поселок каких-то избушек, складов, сбитых из грубых неотесанных досок, с закрытыми ставнями окнами, с забитыми досками дверьми. На протяжении почти квадратной версты разбросаны эти постройки, образуя неправильные улицы и переулки. Здесь бывает 1-го июня большая ярмарка. Сюда съезжаются десятки тысяч народа, и вся степь бывает густо покрыта громадными стадами быков, овец, табунами лошадей, верблюдами, кибитками и палатками. Вся орда здесь. Тому, кто хотел бы описать времена Тамерлана, тому, кто вздумал бы нарисовать эту страшную орду, вдруг двинувшуюся с кибитками, с женами и детьми на Русь, необходимо съездить на ярмарку в Каркару. Кругом пустыня, дикие хребты, головокружительные подъемы и спуски на перевалах, пески или степь. Кажется, откуда взяться тут людям? И вот на маленьких лошадках, на высоких верблюдах, на быках и ослах все горное население съезжается сюда. Здесь меняют табуны на стада овец, здесь коров превращают в деньги, а деньги в ситцы и шелка. Здесь шипит граммофон и бывает кинематограф и странствующий цирк.
Много, много лет тому назад, говорит киргизское предание, по этой степи проходил Тамерлан. Он шел к реке Джергалину и к великому озеру Иссыккуль. И когда подошел он к отрогу, идущему от «Божьего трона» (Хан-жен-гри) и преграждающему путь к Туркестану, вздумал он пересчитать свое войско.
Впереди была узкая тропа, круто поднимавшаяся в горы, поросшая густым еловым лесом. И приказал Тамерлан каждому воину, говорит предание, взять камень и бросить его подле того места, где он стоял. Подходили, зашитые в звериные шкуры, в остроконечных малахаях, отороченных мехом, скуластые, желтые, узкоглазые монголы, с колчанами стрел за плечами и клали камень за камнем. И росла гора камней. Слышался тихий стук бросаемых камней, и следующим приходилось бросать выше и выше. И орда проходила, оставляя новую страшную гору за собою.
Прошло несколько лет. Войско Тамерлана возвращалось обратно. И вздумалось Тамерлану пересчитать своих воинов снова, и он приказал своим солдатам опять бросать камни подле старой кучи камней — и набросали они только 1/3 камней. 2/3 полегло при великих завоеваниях монгольского полководца…
Когда от Каркары проедешь 18 верст, широкая долина начинает становиться уже. На зеленых скатах ее там и там точно натыканы елочки. За станцией Таш-Карасу, в шести верстах, бежит кипящий пеной горный ручей; кругом очень красивый лес елей и кустов, и в стороне две громадные пирамиды камней. Эти камни, по преданию, набросаны солдатами Тамерлана, и самый перевал носит характерное название «Сан-таш» — счет камней, по-киргизски.
Перевал Сан-таш, достигающий 7.340 футов высоты, одно из самых красивых мест Пржевальского уезда, богатого красотами горных видов. Узкая дорога вьется вдоль бешено ревущего ручья. По берегам этого ручья густо поросли ели. Местами они обрываются, и зеленая стремнина уходит в такую же глубокую зеленую долину. Там снова поднимаются горы, ползут выше и выше; они покрыты густым лесом, а за ними величественно поднимаются снеговые вершины Киргизын-ала-тау и ярко блестят громадные белые ледники. Но сурова и угрюма природа этих гор. Здесь масштаб гораздо шире, нежели в горах Кавказа или Альпийских; здесь склоны идут выше и выше, и только киргизские юрты нарушают величественную пустынность их диких скатов.
Из вечных туч, где вас мочит то дождем, то снегом, а иногда бьет градом, вы спускаетесь длинным и крутым бесконечным спуском, и перед вами открывается широкая зеленая долина Джергалина. Ваше сердце начинает сильно биться, и не потому только, что вы находитесь на высоте почти 7000 футов, но еще и потому, что после долгого промежутка времени вы видите русские поселки и русские пашни. Эти черные заплаты свежевспаханных полей, квадратами и прямоугольниками покрывшие зеленые скаты гор, этот плуг, запряженный парою добрых коней, — все это так много говорит русскому сердцу, натосковавшемуся среди таранчей и дунган. Наконец, вы видите, может быть, и неважную вообще, но по отношению к азиатам высокую русскую культуру, бревенчатые избы, зеленые сады в Джергалине и Джергесе, отличный поселок в Аксуйском; по дороге вам встречаются и вас обгоняют телеги и русские мужики и бабы глядят на вас. Пусть это временами и пьяно, и грубо, временами жестоко несправедливо по отношению к тихим и кротким киргизам, но все это «русское», а потому бесконечно мило и дорого моему сердцу.
Впереди, за яркой синей полоской чуть показавшегося озера-моря, появился русский город Пржевальск. Через главную улицу висела вывеска о том, что здесь 6-го мая будут скачки и выставка лошадей, и весь город жил двумя событиями: ожидаемым приездом военного губернатора и скачками.
По всем улицам тянулись, рысили проездом кавалькады киргизов, и от одной группы к другой передавалась радостная весть!
— «Иртень байга буладе ики саад» — завтра будет скачка, в два часа.
И город, где все заражено спортом, где ездят и галопируют на кругу гимназисты и прикащики, киргизы и русские, где все говорят о преимуществах крови «Альбертона» перед кровью «Лорда Пальмерстона», где мальчишки киргизята спорят о том, как лучше скакать — «по-Слоановски» или по-русски, жил одною мыслью:
«Иртен байга буладе ики саад».
В царстве яблоков
При беглом взгляде на Семиречье из тарантаса, особенно когда тянешься на усталой тройке в облаках пыли целыми днями по безводной пустыне, когда видишь перед собою только песок и камни, когда пустыню разнообразят лишь уродливые кусты саксаула или торчки чия, когда на десятки верст перед вами почва блестит, как зеркало, от солонцов, и гладка, и ровна, как асфальт, — является представление, что это бесплодная, никому не нужная пустыня и жизнь в ней невозможна.
Я ехал верхом на полевую поездку из Джаркента в Верный, ехал по левому берегу р. Или через громадную, никем не населенную солонцеватую пустыню. Стада иликов, голов по двенадцати — двадцати, спугнутые топотом конских копыт по кремнистому пути, вылетали из-за песчаных барханов и, сверкая белыми «зеркалами», красиво и легко скакали по пустыне. Редко-редко — на 20–30 верст расстояния — по пути попадались низкие приземистые постройки постоялых дворов или, как здесь называют, караван-сараев. Длинные навесы, крытые камышом, крошечная полутемная грязная сакля с неизменным самоваром и русскими или киргизами хозяевами. По стенам комнаты старые-старые лубочные картинки, такие, каких «в России», пожалуй, уже не увидишь, — «Как мыши кота хоронили», «Охота на львов», «Охота на медведей», «Монархи всего мира» и т. п. — и в пыльное мутное окно глядится ровный горизонт блестящей солонцами унылой степи. Подле станции глубокие колодцы с мутной солоноватой водой, над нею безмятежное голубое небо, да ветер временами гудит по этой пустыне, проносясь от Китая к Балхашу или обратно. Вдали мутные и неясные синеют горы. От солью пропитанного воздуха сохнут губы и трескаются и горит лицо, и кажется, что тут уже невозможна никакая культура…